Мёртвые души. Гоголь николай васильевич - мертвые души Путешествие к смыслу

"Мертвые души" - описание помещиков во 2 и 3 главе. что вы можете в вкратце о КАЖДОМ из них сказать? и получил лучший ответ

Ответ от When I am gone[активный]
хватит бред нести, что это чушь. Не умеешь читать и понимать - молчи.
_________________________________________________________________
Учусь на одном из гуманитарных факультетов МГУ, можешь смело обращаться за помощью в литературе.
Так. кто у нас там был? Манилов. Абсолютно лишен каких-либо индивидуальных свойств характера. Имя стало нарицательным. "Маниловы" строят грандиозные, но глупые и очень бессмысленные планы, которые, впрочем, никогда не выполняют. Просто ходят и размышляют о них. То, что у него табак стопочками в кабинете лежит - он вечно создает видимость деятельности, но на самом деле просто перекладывает табак по кучкам. Опять же, книга, раскрытая на одной и той же странице. И в нем нет никакого особого внутреннего стержня. Даже цвет его интерьера - серенький, непонятный какой-то, как он сам.
Коробочка. Ограниченная. Живет сама как в маленькой коробочке. Не может выйти за пределы своих убеждений и узкого кругозора, поэтому до нее невозможно донести информацию. Таких безумно много в нашей жизни. Как вобьет себе что-то в голову, так ничего, что от этого отличается, и понять не может.
Собакевич - не интересуется эстетической стороной какого-либо дела. Главное - чтоб все было прочно и на века. Об этом говорят и предметы, окружающие его - массивные, прочные, но неуклюжие. Моральная сторона вопроса ему тоже неинтересна. Ему все равно, зачем Чичикову души. Но он назначает высокую цену, понимая, что покупателю они нужны. Хотя сам помещик и понимает, что на самом деле они ничего не стоят.
Ноздрев - как сказано у того же Гоголя про Хлестакова, "без царя в голове". Вроде и не из злости, но вечно делает гадости. Просто потому что шебутной, что называется. С таким трудно иметь дело. Мысли у него скачут с одной на другую. Никаких моральных принципов. Не задумывается, поступает ли плохо или хорошо. Безалаберный. Готов менять что угодно на что угодно просто от жажды деятельности.
Плюшкин - единственный, чья душа еще может переродиться. Об этом говорит описание его сада и на секунду промелькнувшее живое выражение глаз при воспоминании о товарище юности. Он весь погряз в ненужном собираемом мусоре, не только физически, но и душевно. Но на дне еще теплится искорка жизни. Во втором томе Гоголь готовил воскрешение только его душе, если говорить о помещиках. Он вроде и неплохой, но, лишившись смысла жизни, заменил его собиранием всякого сора.

Ответ от Ma ria [эксперт]
Во 2 главе Чичиков навещает Манилова.
Это человек не пожилой, имевший глаза сладкие, как сахар. Дом у него стоит одиночкой на юру. 2-3 клубмы, 5-6 берёзок. Также у него есть беседка под названием "Храм уединённого размышления". Его характер (Ни в городе Богдан, ни в селе Селифан) . Дома он говорит очень мало и больше размышляет. Также на его столе лежит книга с закладкой на 14 странице, которую он читает уже как 2 года. У него была хорошая мебель в доме и он постоянно говорил "Не садитесь на эти кресла, они ещё не готовы! ". В доме нет порядка... У него есть два сына: Фелистоклюс и Алкид. В кабинете стены окрашены в голубой цвет. Очень много табака. Он везде: на столе, в табацнице, в картузе. На окнах зола. Когда узнаёт о намерении Чичикова о покупке мёртвых душ, он соглашается их ему продать.
___________________________
В 3 главе Чичиков навещает Настасью Петровну Коробочку.
Она одна из тех матушек, которые плачутся на неурожаи, убытки и держат голову несколько набок, а между тем набирают понемногу деньжонок в мешочки. Бережливая старушка. Баба крепколобая, дубинноголовая. НЕ хочет продавать Чичикову мёртвые души, и он её сравнивает с собакой на сене. Чичиков, чтобы купить мёртвые души сообщает о себе неправду (что он ведёт казённые подряды) . Также он её называет Черноногой девчонкой Пелагеей. А муж Коробочки носил фамилию Неуважай-Корыто.

Глава первая

"В ворота гостиницы губернского города NN въехала довольно красивая рессорная небольшая бричка, в которой ездят холостяки." В бричке сидел господин приятной наружности, не слишком толст, но и не слишком тонок, не красавец, но и не дурен собой, нельзя сказать, чтобы он был стар, но и слишком молодым он тоже не был. Бричка подъехала к гостинице. Это было очень длинное двухэтажное здание с нижним неоштукатуренным этажом и верхним, выкрашенным вечной желтой краской. Внизу были лавочки, в одном из окон помещался сбитенщик с самоваром из красной меди. Гостя встретили и повели показывать его "покой", обычный для гостиниц такого рода, "где за два рубля в сутки проезжающие получают... комнату с тараканами, выглядывающими отовсюду, как чернослив..." Вслед за господином появляются его слуги - кучер Селифан, низенький человек в тулупчике, и лакей Петрушка, малый лет тридцати, с несколько крупными губами и носом.

Во время обеда гость задает трактирному слуге различные вопросы, начиная с того, кому раньше принадлежал этот трактир, и большой ли мошенник новый хозяин, заканчивая подробностями иного рода. Он подробно расспросил слугу о том, кто в городе председатель палаты, кто прокурор, не пропустил ни одного мало-мальски значительного лица, а также интересовался местными помещиками. От внимания приезжего не ускользнули и вопросы, касающиеся состояния дел в крае: не было ли болезней, эпидемий и иных бедствий. Пообедав, господин написал по просьбе трактирного слуги на листке бумаги свое имя и звание для уведомления полиции: "Коллежский советник Павел Иванович Чичиков". Сам же Павел Иванович отправился осмотреть уездный город и был удовлетворен, поскольку тот ничуть не уступал другим губернским городам. Те же заведения, что и везде, те же магазины, тот же парк с тоненькими деревьями, которые еще плохо принялись, но о котором писала местная газета, что "наш город украсился садом из ветвистых деревьев". Чичиков подробно расспросил будочника о том, как лучше пройти к собору, к присутственным местам, к губернатору. Затем он возвратился в свой номер в гостинице и, поужинав, улегся спать.

На следующий день Павел Иванович отправился наносить визиты городским чиновникам: губернатору, вице-губернатору, председателю палаты, полицмейстеру и другим власть предержащим. Он нанес визит даже инспектору врачебной управы и городскому архитектору. Долго думал, кому бы еще засвидетельствовать свое почтение, но больше значительных лиц в городе не осталось. И везде Чичиков очень умело вел себя, каждому смог очень тонко польстить, следствием чего последовало приглашение от каждого чиновника к более короткому знакомству в домашней обстановке. О себе же коллежский советник избегал много говорить и довольствовался общими фразами.

Глава вторая

Пробыв более недели в городе, Павел Иванович решил, наконец, нанести визиты Манилову и Собакевичу. Едва только Чичиков выехал за город в сопровождении Селифана и Петрушки, появилась обычная картина: кочки, плохие дороги, обгорелые стволы сосен, деревенские дома, покрытые серыми крышами, зевающие мужики, бабы с толстыми лицами, и прочее.

Манилов, приглашая Чичикова к себе, сообщил ему, что его деревня находится в пятнадцати верстах от города, но уже минула и шестнадцатая верста, а деревни никакой не было. Павел Иванович был человек сообразительный, и вспомнил, если тебя приглашают в дом за пятнадцать верст, стало быть, ехать придется все тридцать.

Но вот и деревня Маниловка. Немногих гостей могла она заманить к себе. Господский дом стоял на юру, открытый всем ветрам; возвышенность, на которой он стоял, была покрыта дерном. Две-три клумбы с акацией, пять-шесть жиденьких берез, деревянная беседка и пруд довершали эту картину. Чичиков принялся считать и насчитал более двухсот крестьянских изб. На крыльце господского дома уже давно стоял его хозяин и, приставив руку к глазам, пытался разглядеть подъезжающего в экипаже человека. По мере приближения брички лицо Манилова менялось: глаза становились все веселее, а улыбка – все шире. Он очень обрадовался появлению Чичикова и повел его к себе.

Что же за человек был Манилов? Охарактеризовать его достаточно сложно. Он был, как говорится, ни то ни се - ни в городе Богдан, ни в селе Селифан. Манилов был человек приятный, но в эту приятность было положено чересчур много сахару. Когда разговор с ним только начинался, в первое мгновение собеседник думал: "Какой приятный и добрый человек!", но уже через минуту хотелось сказать: "Черт знает что такое!" Домом Манилов не занимался, хозяйством тоже, даже никогда не ездил на поля. Большей частью он думал, размышлял. О чем? – никому не ведомо. Когда приказчик приходил к нему с предложениями по ведению хозяйства, мол, сделать надо бы вот это и это, Манилов обычно отвечал: "Да, недурно". Если же к барину приходил мужик и просил отлучиться, чтобы заработать оброк, то Манилов тут же отпускал его. Ему даже в голову не приходило, что мужик отправляется пьянствовать. Иногда он придумывал разные проекты, например, мечтал построить через пруд каменный мост, на котором бы стояли лавки, в лавках сидели купцы и продавали разные товары. В доме у него стояла прекрасная мебель, но два кресла не были обтянуты шелком, и хозяин два года уже говорил гостям, что они не закончены. В одной комнате мебели вовсе не было. На столе рядом со щегольским стоял хромой и засаленный подсвечник, но этого не замечал никто. Женой своей Манилов был очень доволен, потому что она была ему «под стать». В продолжение достаточно долгой уже совместной жизни супруги оба ничем не занимались, кроме как запечатлевали друг на друге продолжительные поцелуи. Много вопросов могло возникнуть у здравомыслящего гостя: почему пусто в кладовой и так много и бестолково готовится на кухне? Почему ключница ворует, а слуги вечно пьяны и нечистоплотны? Почему дворня спит или откровенно бездельничает? Но это все вопросы низкого свойства, а хозяйка дома воспитана хорошо и никогда до них не опустится. За обедом Манилов и гость говорили друг другу комплименты, а также различные приятные вещи о городских чиновниках. Дети Манилова, Алкид и Фемистоклюс, демонстрировали свои познания в географии.

После обеда состоялся разговор непосредственно о деле. Павел Иванович сообщает Манилову, что хочет купить у того души, которые согласно последней ревизской сказке числятся как живые, а на самом деле давно уже умерли. Манилов в недоумении, но Чичикову удается его уговорить на сделку. Поскольку хозяин – человек, старающийся быть приятным, то совершение купчей крепости он берет на себя. Для регистрации купчей Чичиков и Манилов договариваются встретиться в городе, и Павел Иванович, наконец, покидает этот дом. Манилов садится в кресло и, покуривая трубку, обдумывает события сегодняшнего дня, радуется, что судьба свела его с таким приятным человеком. Но странная просьба Чичикова продать ему мертвых душ прервала его прежние мечтания. Мысли об этой просьбе никак не варились в его голове, и поэтому он долго сидел на крыльце и курил трубку до самого ужина.

Глава третья

Чичиков тем временем ехал по столбовой дороге, надеясь на то, что вскорости Селифан привезет его в имение Собакевича. Селифан же был нетрезв и, поэтому, не следил за дорогой. С неба закапали первые капли, а вскоре зарядил настоящий долгий проливной дождь. Бричка Чичикова окончательно сбилась с пути, стемнело, и уже неясно было, что делать, как послышался собачий лай. Вскоре Селифан уже стучал в ворота дома некой помещицы, которая пустила их переночевать.

Изнутри комнаты помещичьего домика были оклеены старенькими уже обоями, на стенах висели картины с какими-то птицами и огромные зеркала. За каждое такое зеркало была заткнута или старая колода карт, или чулок, или письмо. Хозяйка оказалась женщиной пожилых лет, одной из тех матушек-помещиц, которые все время плачутся на неурожаи и отсутствие денег, а сами понемногу откладывают денежки в узелочки и в мешочки.

Чичиков остается ночевать. Проснувшись, он разглядывает в окошко хозяйство помещицы и деревню, в которой оказался. Окно выходит на курятник и забор. За забором тянутся пространные грядки с овощами. Все посадки на огороде продуманы, кое-где растут несколько яблонь для защиты от птиц, от них же понатыканы чучела с растопыренными руками, на одном из этих пугал был чепец самой хозяйки. Внешний вид крестьянских домов показывал "довольство их обитателей". Тес на крышах был везде новый, нигде не было видно покосившихся ворот, а кое-где Чичиков увидел и стоявшую новую запасную телегу.

Настасья Петровна Коробочка (так звали помещицу) пригласила его позавтракать. С ней Чичиков вел себя в разговоре уже намного свободнее. Он изложил свою просьбу относительно покупки мертвых душ, но уже вскоре пожалел об этом, поскольку его просьба вызвала недоумение хозяйки. Затем Коробочка стала предлагать в придачу к мертвым душам пеньку, лен и прочее, вплоть до птичьих перьев. Наконец-то согласие было достигнуто, но старуха все время боялась, что продешевила. Для нее мертвые души оказались таким же товаром, как и все производимое в хозяйстве. Потом Чичиков был накормлен пирогами, пышками и шанежками, и с него было взято обещание, купить по осени также свиное сало и птичьи перья. Павел Иванович поторопился уехать из этого дома – очень уж трудна была Настасья Петровна в разговоре. Помещица дала ему девчонку в провожатые, и та показала, как выехать на столбовую дорогу. Отпустив девчонку, Чичиков решил заехать в трактир, стоявший на пути.

Глава четвертая

Так же, как и гостиница, это был обычный трактир для всех уездных дорог. Путешественнику был подан традиционный поросенок с хреном, и, как обычно, гость расспросил хозяйку обо всем на свете – начиная с того, как давно она содержит трактир, и заканчивая вопросами о состоянии живущих поблизости помещиков. Во время разговора с хозяйкой послышался стук колес подъехавшего экипажа. Из него вышли двое мужчин: белокурый, высокого роста, и, пониже его, чернявый. Вначале в трактире появился белокурый, вслед за ним вошел, снимая картуз, его спутник. Это был молодец среднего роста, очень недурно сложенный, с полными румяными щеками, с белыми, как снег зубами, черными, как смоль бакенбардами и весь свежий, как кровь с молоком. Чичиков узнал в нем своего нового знакомца Ноздрева.

Тип этого человека наверняка известен всем. Люди такого рода в школе слывут хорошими товарищами, но при этом бывают часто поколачиваемы. Лицо у них чистое, открытое, не успеешь познакомиться, как уже через некоторое время они говорят тебе "ты". Дружбу заведут, казалось бы, навсегда, но бывает так, что уже через некоторое время дерутся с новым приятелем на пирушке. Они всегда говоруны, кутилы, лихачи и, при всем при этом, отчаянные лгуны.

К тридцати годам жизнь нисколько не переменила Ноздрева, он остался таким, каким был и в восемнадцать, и в двадцать лет. Никак на него не повлияла и женитьба, тем более что жена вскоре отправилась на тот свет, оставив мужу двух ребятишек, которые ему были совершенно не нужны. Ноздрев имел страсть к карточной игре, но, будучи нечист на руку и нечестен в игре, часто доводил своих партнеров до рукоприкладства, из двух бакенбард оставшись с одной, жидкой. Впрочем, через некоторое время он встречался с людьми, которые его тузили, как ни в чем не бывало. И приятели его, как ни странно, тоже вели себя так, как будто ничего не было. Ноздрев был человек исторический, т.е. он везде и всегда попадал в истории. С ним ни за что нельзя было сходиться на короткую ногу и тем более открывать душу – он в нее и нагадит, и такую небылицу сочинит про доверившегося ему человека, что трудно будет доказать обратное. Этого же человека он, спустя какое-то время, брал при встрече дружески за петлицу и говорил: "Ведь ты такой подлец, никогда ко мне не заедешь". Еще одной страстью Ноздрева была мена – ее предметом становилось все что угодно, от лошади до самых мелких вещей. Ноздрев приглашает Чичикова к себе в деревню, и тот соглашается. В ожидании обеда Ноздрев, в сопровождении зятя, устраивает своему гостю экскурсию по деревне, при этом хвастается направо и налево всем подряд. Его необыкновенный жеребец, за которого он заплатил якобы десять тысяч, на деле не стоит и тысячи, поле, завершающее его владения, оказывается болотом, а на турецком кинжале, который в ожидании обеда рассматривают гости, почему-то надпись "Мастер Савелий Сибиряков". Обед оставляет желать лучшего – что-то не сварилось, а что-то и пригорело. Повар, видимо, руководствовался вдохновением и клал первое, что попадалось под руку. Про вина и говорить было нечего - от рябиновки несло сивухой, а мадера оказалась разбавленной ромом.

После обеда Чичиков все же решился изложить Ноздреву просьбу относительно покупки мертвых душ. Закончилось это тем, что Чичиков и Ноздрев совершенно разругались, после чего гость отправился спать. Спал он отвратительно, пробуждение и встреча с хозяином на следующее утро были такими же неприятными. Чичиков ругал уже себя за то, что он доверился Ноздреву. Теперь Павлу Ивановичу предлагалось сыграть в шашки на мертвые души: в случае выигрыша Чичикову души достались бы бесплатно. Партия в шашки сопровождалась жульничеством Ноздрева и едва не закончилась дракой. Судьба уберегла Чичикова от такого поворота событий – к Ноздреву приехал капитан-исправник, чтобы сообщить скандалисту, что он находится под судом до окончания следствия, потому что в пьяном виде нанес оскорбление помещику Максимову. Чичиков, не дожидаясь конца разговора, выбежал на крыльцо и велел Селифану гнать лошадей во весь опор.

Глава пятая

В размышлениях обо всем происшедшем Чичиков ехал в своем экипаже по дороге. Столкновение с другой коляской несколько встряхнуло его – в ней сидела прелестная молоденькая девушка с сопровождающей ее пожилой женщиной. После того, как они разъехались, Чичиков еще долго думал о встреченной незнакомке. Наконец показалась деревня Собакевича. Мысли путешественника обратились к своему постоянному предмету.

Деревня была довольно велика, ее окружали два леса: сосновый и березовый. Посредине виднелся господский дом: деревянный, с мезонином, красной крышей и серыми, можно даже сказать дикими, стенами. Видно было, что при его постройке вкус архитектора постоянно боролся со вкусом хозяина. Зодчий хотел красоты и симметрии, а хозяин удобства. На одной стороне окна были заколочены, а вместо них проверчено одно окно, видимо, понадобившееся для чулана. Фронтон приходился не на середину дома, поскольку хозяин велел убрать одну колонну, коих получилось не четыре, а три. Во всем чувствовались хлопоты хозяина о прочности его строений. На конюшни, сараи и кухни были употреблены очень прочные бревна, крестьянские избы были срублены тоже прочно, крепко и очень аккуратно. Даже колодец был обделан очень крепким дубом. Подъезжая к крыльцу, Чичиков заметил выглянувшие в окно лица. Лакей вышел его встречать.

При взгляде на Собакевича сразу напрашивалось: медведь! совершенный медведь! И точно, облик его был похож на облик медведя. Человек большой, крепкий, он всегда ступал вкривь и вкось, из-за чего постоянно наступал кому-то на ноги. Даже фрак на нем был медвежьего цвета. В довершение всего хозяина звали Михаилом Семеновичем. Шеей он почти не ворочал, голову держал скорее вниз, чем вверх, и редко смотрел на своего собеседника, а если ему и удавалось это сделать, то взгляд приходился на угол печки или на дверь. Поскольку Собакевич сам был человек здоровый и крепкий, то он хотел, чтобы его окружали такие же крепкие предметы. У него и мебель была тяжелая и пузатая, и на стенах висели портреты крепких здоровяков. Даже дрозд в клетке был очень похож на Собакевича. Словом, казалось, что каждый предмет в доме говорил: "И я тоже похож на Собакевича".

Перед обедом Чичиков пытался завязать разговор, лестно отозвавшись о местных чиновниках. Собакевич отвечал, что "это все мошенники. Там весь город такой: мошенник на мошеннике сидит и мошенником погоняет". Случайно Чичиков узнает о соседе Собакевича – некоем Плюшкине, имеющем восемьсот крестьян, которые мрут, как мухи.

После сытного и обильного обеда Собакевич и Чичиков отдыхают. Чичиков решается изложить свою просьбу относительно покупки мертвых душ. Собакевич ничему не удивляется и внимательно выслушивает своего гостя, который беседу начал издалека, подводя постепенно к предмету разговора. Собакевич понимает, что мертвые души Чичикову для чего-то нужны, поэтому торг начинается с баснословной цены – ста рублей за штуку. Михайло Семенович рассказывает о достоинствах умерших крестьян так, как будто крестьяне живые. Чичиков в недоумении: какой может быть разговор о достоинствах умерших крестьян? В конце концов, сошлись на двух рублях с полтиной за одну душу. Собакевич получает задаток, они с Чичиковым договариваются о встрече в городе для совершения сделки, и Павел Иванович уезжает. Доехав до конца деревни, Чичиков подозвал мужика и спросил, как проехать к Плюшкину, который плохо кормит людей (иначе спросить было нельзя, потому как крестьянин не знал фамилию соседского барина). "А, заплатанной, заплатанной!" - вскричал крестьянин и указал дорогу.

Глава шестая

Чичиков усмехался всю дорогу, вспоминая характеристику Плюшкина, и вскоре сам не заметил, как въехал в обширное село, с множеством изб и улиц. Вернул его к действительности толчок, произведенный бревенчатой мостовой. Бревна эти были похожи на фортепьянные клавиши – то поднимались вверх, то опускались вниз. Ездок, который не оберегал себя или подобно Чичикову не обративший внимания на эту особенность мостовой, рисковал получить либо шишку на лоб, либо синяк, а что еще хуже, откусить кончик собственного языка. Путешественник заметил на всех строениях отпечаток какой-то особенной ветхости: бревна были старые, многие крыши сквозили, подобно решету, а иные вообще остались только с коньком наверху и с бревнами, похожими на ребра. Окна были либо вовсе без стекол, либо заткнуты тряпкой или зипуном; в иных избах, если и были балкончики под крышами, то они уже давно почернели. Между избами тянулись огромные клади хлеба, запущенные, цвета старого кирпича, местами заросшие кустарником и прочей дрянью. Из-за этих кладей и изб виднелись две церквушки, тоже запущенные и полуразрушенные. В одном месте избы заканчивались, и начинался какой-то огороженный ветхим забором пустырь. На нем дряхлым инвалидом выглядел господский дом. Дом этот был длинный, местами в два этажа, местами в один; облупившийся, видевший много всяких непогод. Все окна были либо закрыты ставнями наглухо, либо совсем заколочены досками, и только два из них были открыты. Но и они были подслеповаты: на одно из окон был приклеен синий треугольник от сахарной бумаги. Оживлял эту картину только дикий и великолепный в своем запустении сад. Когда Чичиков подъехал к господскому дому, то увидел, что вблизи картина еще печальнее. Деревянные ворота и ограду уже покрыла зеленая плесень. По характеру строений было видно, что когда-то здесь хозяйство велось обширно и продуманно, но сейчас все вокруг было пусто, и ничто не оживляло картину всеобщего запустения. Все движение состояло из приехавшего на телеге мужика. Павел Иванович заметил какую-то фигуру в совершенно непонятном одеянии, которая тут же начала спорить с мужиком. Чичиков долго пытался определить, какого пола эта фигура – мужик или баба. Одето это существо было в нечто, похожее на женский капот, на голове – колпак, который носили дворовые бабы. Чичикова смутил только сиплый голос, который бабе принадлежать не мог. Существо ругало приехавшего мужика последними словами; на поясе у него была связка ключей. По этим двум признакам Чичиков решил, что перед ним ключница, и решил рассмотреть ее поближе. Фигура в свою очередь очень пристально рассматривала приезжего. Видно было, что приезд гостя здесь в диковинку. Человек внимательно рассмотрел Чичикова, затем взгляд его перекинулся на Петрушку и Селифана, и даже лошадь не была оставлена без внимания.

Выяснилось, что вот это существо, то ли баба, то ли мужик, и есть местный барин. Чичиков был ошарашен. Лицо чичиковского собеседника было похоже на лица многих стариков, и только маленькие глазки бегали постоянно в надежде что-нибудь найти, а вот наряд был из ряда вон выдающийся: халат был совершенно засален, из него лезла клочьями хлопчатая бумага. На шее у помещика было повязано нечто среднее между чулком и набрюшником. Если бы Павел Иванович встретил его где-нибудь около церкви, то непременно подал бы ему милостыню. Но ведь перед Чичиковым стоял не нищий, а барин, у которого была тысяча душ, и вряд ли нашлись бы у кого-нибудь другого такие огромные запасы провизии, столько всякого добра, посуды, никогда не употреблявшейся, сколько было у Плюшкина. Всего этого хватило бы на два имения, даже таких огромных, как это. Плюшкину всего этого казалось мало – каждый день он ходил по улицам своей деревни, собирая разные мелочи, от гвоздя до перышка, и складывая их в кучу у себя в комнате.

А ведь было время, когда имение процветало! У Плюшкина была славная семья: жена, две дочери, сын. У сына был учитель француз, у дочерей - гувернантка. Дом славился хлебосольством, и друзья с удовольствием съезжались к хозяину пообедать, послушать умные речи и поучиться ведению домашнего хозяйства. Но добрая хозяйка умерла, к главе семейства перешла часть ключей, соответственно, и забот. Он стал беспокойнее, подозрительнее и скупее, как и все вдовцы. На старшую дочь Александру Степановну он не мог положиться, и не зря: она вскоре обвенчалась тайком со штабс-ротмистром и убежала с ним, зная, что отец не любит офицеров. Отец проклял ее, но преследовать не стал. Мадам, ходившая за дочерьми, была уволена, поскольку оказалась не безгрешной в похищении старшей, учитель-француз тоже был отпущен. Сын определился в полк на службу, не получив от отца ни копейки на обмундирование. Младшая дочь умерла, и одинокая жизнь Плюшкина дала сытную пищу скупости. Плюшкин становился все более и более несговорчив в отношениях с покупщиками, которые торговались-торговались с ним, да и бросили это дело. Сено и хлеб гнили в амбарах, к материи страшно было прикоснуться – она превращалась в пыль, мука в подвалах давно стала камнем. А ведь оброк оставался прежним! И все приносимое становилось "гнилью и прорехой", да и сам Плюшкин постепенно превращался в "прореху на человечестве". Приезжала как-то старшая дочь с внуками, в надежде получить что-нибудь, но он не дал ей ни копейки. Сын уже давно проигрался в карты, просил у отца денег, но и ему тот отказал. Все больше и больше Плюшкин обращался к своим баночкам, гвоздикам и перышкам, забывая, сколько добра у него в кладовых, но, помня, что в шкафу у него стоит графинчик с недопитой наливкой, и надо сделать отметку на нем, чтобы наливку никто тайком не выпил.

Чичиков какое-то время не знал, какую причину придумать для своего приезда. Потом сказал, что он наслышан об умении Плюшкина руководить имением в строгой экономии, поэтому решил к нему заехать, познакомиться поближе и засвидетельствовать свое почтение. Помещик сообщил в ответ на расспросы Павла Ивановича, что у него сто двадцать мертвых душ. В ответ на предложение Чичикова купить их, Плюшкин подумал, что гость, очевидно, глуп, но не мог скрыть своей радости и даже велел поставить самовар. Чичиков получил список на сто двадцать мертвых душ и договорился о совершении купчей крепости. Плюшкин пожаловался на наличие еще и семидесяти беглых, которые Чичиков тоже купил по тридцать две копейки за душу. Полученные деньги он спрятал в один из многочисленных ящичков. От наливки, очищенной от мух, и пряника, который когда-то привозила Александра Степановна, Чичиков отказался и поспешил в гостиницу. Там он заснул сном счастливца, не ведающего ни геморроя, ни блох.

Глава седьмая

На следующий день Чичиков проснулся в отличном расположении духа, подготовил все списки крестьян для совершения купчей крепости и отправился в палату, где его уже ожидали Манилов и Собакевич. Были оформлены все необходимые документы, а председатель палаты подписал купчую за Плюшкина, которого тот просил в письме быть своим поверенным в делах. На вопросы председателя и чиновников палаты, что же дальше новоявленный помещик собирается делать с купленными крестьянами, Чичиков ответил, что они определены на вывод в Херсонскую губернию. Покупку необходимо было отметить, и в соседней комнате гостей уже ожидал прилично накрытый стол с винами и закусками, из которых выделялся огромный осетр. Собакевич немедленно пристроился к этому произведению кулинарного искусства и не оставил от него ничего. Тосты следовали один за другим, один из них был за будущую жену новоявленного херсонского помещика. Тост этот сорвал приятную улыбку с уст Павла Ивановича. Долго еще гости отпускали комплименты человеку приятному во всех отношениях и уговаривали его хоть на две недели остаться в городе. Итогом обильного застолья было то, что Чичиков приехал в гостиницу в совершенно разморенном состоянии, будучи в мыслях уже херсонским помещиком. Все улеглись спать: и Селифан с Петрушкой, подняв храп невиданной густоты, и Чичиков, отвечавший им из комнаты тонким носовым свистом.

Глава восьмая

Покупки Чичикова сделались предметом номер один всех разговоров, происходящих в городе. Все рассуждали о том, что вывезти такое количество крестьян в одночасье на земли в Херсон достаточно трудно, и давали свои советы по предотвращению могущих возникнуть бунтов. На это Чичиков отвечал, что купленные им крестьяне спокойного нрава, и конвой для сопровождения их на новые земли не понадобится. Все эти разговоры, впрочем, пошли Павлу Ивановичу на пользу, поскольку сложилось мнение, что он миллионщик, и жители города, еще до всех этих слухов полюбившие Чичикова, после слухов о миллионах полюбили его еще больше. Особенно усердствовали дамы. Купцы с удивлением обнаружили, что некоторые ткани, привезенные ими в город и не продававшиеся по причине высокой цены, были раскуплены нарасхват. В гостиницу к Чичикову пришло анонимное письмо с признанием в любви и амурными стихами. Но самым замечательным из всей почты, приходившей в эти дни в номер Павла Ивановича, было приглашение на бал к губернатору. Долго новоявленный помещик собирался, долго занимался туалетом своим, и даже сделал балетный антраша, отчего задрожал комод, и с него упала щетка.

Появление Чичикова на балу произвело необыкновенный фурор. Чичиков переходил из объятий в объятия, поддерживал то одну беседу, то другую, постоянно раскланивался и в итоге совершенно всех очаровал. Его обступили дамы, разодетые и надушенные, и Чичиков старался угадать среди них сочинительницу письма. Так закружился он, что забыл выполнить самый главный долг вежливости – подойти к хозяйке бала и засвидетельствовать свое почтение. Чуть позже в растерянности он подошел к губернаторше, и обомлел. Она стояла не одна, а с молоденькой хорошенькой блондинкой, ехавшей в том самом экипаже, с которым столкнулся экипаж Чичикова на дороге. Губернаторша представила Павлу Ивановичу свою дочь, только что выпущенную из института. Все происходящее куда-то отдалилось и потеряло для Чичикова интерес. Он был даже настолько неучтив по отношению к дамскому обществу, что удалился от всех и отправился посмотреть, куда пошла губернаторша со своей дочерью. Губернские дамы этого не простили. Одна из них тут же задела блондинку своим платьем, а шарфом распорядилась так, что он махнул ей прямо по лицу. В это же время в адрес Чичикова раздалось весьма едкое замечание, и ему были даже приписываемы сатирические стихи, написанные кем-то в насмешку над губернским обществом. И тут судьба приготовила Павлу Ивановичу Чичикову пренеприятную неожиданность: на балу появился Ноздрев. Он шел под руку с прокурором, который не знал, как избавиться от своего спутника.

"А! Херсонский помещик! Много ли мертвых наторговал?" - кричал Ноздрев, идя навстречу Чичикову. И рассказал всем, как тот торговал у него, Ноздрева, мертвых душ. Чичиков не знал, куда ему деться. Все пришли в замешательство, а Ноздрев продолжал свою полупьяную речь, после чего полез к Чичикову с поцелуями. Этот номер у него не прошел, его так оттолкнули, что он полетел на землю, все от него отступились и не слушали более, но слова о покупке мертвых душ были произнесены громко и сопровождены таким громким смехом, что привлекли всеобщее внимание. Это происшествие настолько расстроило Павла Ивановича, что он в продолжение бала уже не чувствовал себя так уверенно, совершил ряд ошибок в карточной игре, не сумел поддержать беседу там, где в другое время чувствовал себя как рыба в воде. Не дождавшись конца ужина, Чичиков вернулся в гостиничный номер. А на другом конце города меж тем готовилось событие, которое грозило усугубить неприятности героя. В город на своей колымаге приехала коллежская секретарша Коробочка.

Глава девятая

Утром следующего дня две дамы – просто приятная и приятная во всех отношениях – обсуждали последние новости. Дама, которая была просто приятной, рассказала новость: Чичиков, вооруженный с головы до ног, явился к помещице Коробочке и велел продать ему души, которые уже умерли. Хозяйка, дама приятная во всех отношениях, сказала, что ее муж слышал об этом от Ноздрева. Стало быть, в этой новости что-то есть. И обе дамы стали строить предположения, что бы могла значить эта покупка мертвых душ. В итоге пришли к выводу, что Чичиков хочет похитить губернаторскую дочку, и соучастником этого является не кто иной, как Ноздрев. В то время как обе дамы решали такое удачное объяснение событий, в гостиную вошел прокурор, которому тут же все было рассказано. Оставив прокурора совершенно сбитым с толку, обе дамы отправились бунтовать город, каждая в свою сторону. В течение короткого времени город был взбудоражен. В другое время при других обстоятельствах на эту историю, быть может, никто и не обратил бы внимания, но город уже давно не получал подпитки для сплетен. А тут такое!.. Образовалось две партии – женская и мужская. Женская партия занялась исключительно похищением губернаторской дочки, а мужская – мертвыми душами. Дело дошло до того, что все сплетни были доставлены в собственные уши губернаторши. Она, как первая в городе дама и как мать, учинила блондинке допрос с пристрастием, а та рыдала и не могла понять, в чем ее обвиняют. Швейцару было строго-настрого приказано Чичикова на порог не пускать. А тут как на грех всплыло несколько темных историй, в которые Чичиков вполне вписывался. Что же такое Павел Иванович Чичиков? Никто не мог ответить на этот вопрос наверняка: ни городские чиновники, ни помещики, у которых он торговал души, ни слуги Селифан и Петрушка. Для того чтобы потолковать об этом предмете, все решили собраться у полицмейстера.

Глава десятая

Собравшись у полицмейстера, чиновники долго обсуждали, кто же такой Чичиков, но так и не пришли к единому мнению. Один говорил, что делатель фальшивых ассигнаций, а потом сам же и прибавлял "а может, и не делатель". Второй предполагал, что Чичиков, скорее всего, чиновник генерал-губернаторской канцелярии, и тут же добавлял " а впрочем, черт его знает, на лбу ведь не прочтешь". Предположение о том, что он переодетый разбойник, отмели все. И вдруг почтмейстера осенило: "Это, господа! не кто иной, как капитан Копейкин!" И, поскольку никто не знал, кто же такой капитан Копейкин, почтмейстер начал рассказывать "Повесть о капитане Копейкине".

"После кампании двенадцатого года, – стал рассказывать почтмейстер, – был прислан с ранеными некто капитан Копейкин. То ли под Красным, то ли под Лейпцигом ему оторвало руку и ногу, и он превратился в безнадежного инвалида. А тогда еще не было распоряжений насчет раненых, и инвалидный капитал был заведен намного позже. Стало быть, Копейкину надо было каким-то образом работать, чтобы прокормиться, да еще, к сожалению, оставшаяся у него рука была левая. Решил Копейкин в Петербург податься, монаршей милости испросить. Кровь, мол, проливал, инвалидом остался... И вот он в Петербурге. Копейкин попытался снять квартиру, но это оказалось необыкновенно дорого. В конце концов, остановился в трактире за рубль в сутки. Видит Копейкин, что заживаться нечего. Расспросил, где находится комиссия, в которую ему следует обращаться, и отправился на прием. Долго ждал, часа четыре. В это время народу в приемную набилось, как бобов на тарелке. И все больше генералитет, чиновники четвертого или пятого класса.

Наконец, вошел вельможа. Дошла очередь и до капитана Копейкина. Вельможа интересуется: "Зачем вы здесь? Какое ваше дело?" Копейкин собрался с духом и отвечает: "Так, мол, и так, ваше превосходительство, проливал кровь, руки и ноги лишился, работать не могу, осмелюсь просить монаршей милости". Министр, видя такое положение, отвечает: "Хорошо, понаведайтесь на днях". Копейкин вышел с аудиенции в полном восторге, он решил, что через несколько дней все решится, и ему будет назначен пенсион.

Через три-четыре дня он снова является к министру. Тот снова его признал, но теперь заявил, что участь Копейкина не решена, поскольку надо ждать приезда государя в столицу. А у капитана деньги уже кончились давно. Он решил взять канцелярию министра штурмом. Министра это чрезвычайно рассердило. Он вызвал фельдъегеря, и Копейкин был выдворен из столицы за казенный счет. Куда именно привезли капитана, история об этом умалчивает, но только месяца через два в рязанских лесах появилась шайка разбойников, и атаманом у них был не кто иной, как..." Полицмейстер в ответ на этот рассказ возразил, что у Копейкина не было ни ноги, ни руки, а у Чичикова все на месте. Прочие тоже отвергли эту версию, но пришли к выводу, что Чичиков очень похож на Наполеона.

Посплетничав еще, чиновники решили пригласить Ноздрева. Они почему-то подумали, что, раз Ноздрев первым огласил эту историю с мертвыми душами, то может что-то знать наверняка. Ноздрев, прибыв, сразу записал господина Чичикова в шпионы, делатели фальшивых бумаг и похитители губернаторской дочки одновременно.

Все эти толки и слухи так подействовали на прокурора, что он, придя домой, умер. Чичиков ничего этого не знал, сидя в номере с простудой и флюсом, и очень удивлялся, почему к нему никто не едет, ведь еще несколько дней назад под окном его номера постоянно были чьи-нибудь дрожки. Почувствовав себя лучше, он решил нанести визиты чиновникам. Тут выяснилось, что у губернатора его велели не принимать, и остальные чиновники избегают встреч и бесед с ним. Объяснение происходящему Чичиков получил вечером в гостинице, когда к нему с визитом заявился Ноздрев. Тут Чичиков и узнал, что он делатель фальшивых ассигнаций и несостоявшийся похититель губернаторской дочки. А также он – причина смерти прокурора и приезда нового генерал-губернатора. Будучи очень сильно испуганным, Чичиков поскорее выпроводил Ноздрева, велел Селифану и Петрушке собирать вещи и готовиться завтра чуть свет к отъезду.

Глава одиннадцатая

Уехать быстро не удалось. Селифан пришел и сообщил, что надо подковать лошадей. Наконец все было готово, бричка выехала из города. По дороге им встретилась похоронная процессия, и Чичиков решил, что это к счастью.

А теперь несколько слов о самом Павле Ивановиче. В детстве жизнь на него взглянула кисло и неприютно. Родители Чичикова были дворяне. Мать Павла Ивановича рано умерла, отец все время болел. Он заставлял маленького Павлушу учиться и часто наказывал. Когда мальчик подрос, отец отвез его в город, поразивший мальчика своим великолепием. Павлуша был сдан на руки родственнице для того, чтобы у нее остаться и ходить в классы городского училища. Отец на второй день уехал, оставив сыну вместо денег наставление: "Учись, Павлуша, не дури и не повесничай, а больше всего угождай учителям и начальникам. С товарищами не водись, а если уж будешь водиться, то с теми, которые побогаче. Никогда никого не угощай, а делай так, чтобы угощали тебя. А пуще всего береги копейку". И добавил к своим наставлениям полтину медью.

Павлуша хорошо запомнил эти советы. Из отцовских денег он не только не взял ни гроша, а, напротив, через год уже сделал к этой полтине приращения. Мальчик не обнаружил способностей и склонностей в учебе, отличался более всего прилежанием и опрятностью и обнаружил в себе практический ум. Он не только никогда не угощал товарищей, но делал так, что их угощение он им же продавал. Однажды Павлуша слепил из воска снегиря и продал его потом очень выгодно. Затем он два месяца дрессировал мышь, которую потом тоже выгодно продал. Учитель Павлуши ценил своих учеников не за знания, а за примерное поведение. Чичиков был образцом такового. В результате он закончил училище, получив аттестат и в награду за примерное прилежание и благонадежное поведение книгу с золотыми буквами.

Когда училище было окончено, умер отец Чичикова. В наследство Павлуше остались четыре сюртука, две фуфайки и незначительная сумма денег. Ветхий домишко Чичиков продал за тысячу рублей, единственную семью крепостных перевел в город. В это время учителя, любителя тишины и благонравного поведения, выгнали из гимназии, он начал пить. Все бывшие ученики помогали ему, чем могли. Один Чичиков отговорился неимением денег, дав пятак серебра, тут же выброшенный товарищами. Учитель долго плакал, узнав об этом.

После училища Чичиков с жаром занялся службой, поскольку хотел жить богато, иметь красивый дом, экипажи. Но и в захолустье нужна протекция, поэтому местечко ему досталось захудалое, с жалованием тридцать или сорок рублей в год. Но Чичиков работал денно и нощно, при этом на фоне неряшливых чиновников палаты всегда выглядел безукоризненно. Начальником его был престарелый повытчик, человек неприступный, с полным отсутствием всяких эмоций на лице. Пытаясь подобраться с разных сторон, Чичиков, наконец, обнаружил слабое место своего начальника – у него была зрелая дочь с некрасивым, рябым лицом. Сначала он вставал супротив нее в церкви, потом был зван на чай, а вскоре уже считался в доме начальника женихом. В палате образовалось вскоре вакантное место повытчика, на которое и определился Чичиков. Как только это свершилось, сундук со своими вещами Чичиков тайно отослал из дома предполагаемого тестя, сбежал сам и перестал звать повытчика папенькой. При этом он не переставал ласково улыбаться бывшему начальнику при встрече и приглашать в гости, а тот каждый раз только крутил головой и говорил, что его мастерски надули.

Это был самый трудный для Павла Ивановича порог, который он успешно преодолел. На следующем хлебном местечке он успешно развернул борьбу с взятками, при этом на деле оказался сам крупным взяточником. Следующим делом Чичикова было участие в комиссии по постройке какого-то казенного весьма капитального строения, в которой Павел Иванович был одним из деятельнейших членов. Шесть лет строительство здания не двигалось дальше фундамента: то грунт мешал, то климат. В это время в других концах города у каждого члена комиссии появилось по красивому зданию гражданской архитектуры – наверное, там грунт был получше. Чичиков стал позволять себе излишества в виде материи на сюртуке, которой ни у кого не было, тонких голландских рубашек, да пары отличных рысаков, не говоря уже о прочих мелочах. Вскоре судьба переменилась к Павлу Ивановичу. На место прежнего начальника был прислан новый, человек военный, страшный гонитель всяческой неправды и злоупотреблений. Карьера Чичикова в этом городе закончилась, а дома гражданской архитектуры были переданы в казну. Павел Иванович переехал в другой город для того, чтобы начать все сначала. В короткое время он вынужден был переменить две-три низменные должности в неприемлемом для него окружении. Начавший уже некогда округляться, Чичиков даже похудел, но преодолел все неприятности и определился на таможню. Его давняя мечта сбылась, и он принялся за свою новую службу с необыкновенным рвением. По выражению начальства, это был черт, а не человек: он отыскивал контрабанду в тех местах, куда никому бы не пришло в голову забраться, и куда дозволяется забираться одним таможенным чиновникам. Это была гроза и отчаяние для всех. Честность и неподкупность его были почти неестественны. Такое служебное рвение не могло остаться незамеченным для начальства, и вскоре Чичикова повысили в должности, а затем он представил начальству проект, как изловить всех контрабандистов. Проект этот был принят, и Павел Иванович получил в этой области неограниченную власть. В то время "образовалось сильное общество контрабандистов", которое хотело подкупить Чичикова, но он ответил подосланным: "Еще не время".

Как только Чичиков получил в свои руки неограниченную власть, то сразу дал этому обществу знать: "Пора". И вот в пору службы Чичикова на таможне случилась история об остроумном путешествии испанских баранов через границу, когда под двойными тулупчиками те пронесли на миллионы брабантских кружев. Говорят, состояние Чичикова, после трех-четырех таких походов, составило около пятисот тысяч, а его подельников – около четырехсот тысяч рублей. Однако Чичиков в пьяном разговоре поссорился с другим чиновником, который тоже участвовал в этих махинациях. В результате ссоры все тайные сношения с контрабандистами стали явными. Чиновников взяли под суд, имущество конфисковали. В результате у Чичикова из пятисот тысяч осталось тысчонок десяток, которые частично пришлось потратить для того, чтобы отвертеться от уголовного суда. Вновь он начал жизнь с карьерных низов. Будучи поверенным в делах, заслужив предварительно полное расположение хозяев, занимался он как-то закладом нескольких сот крестьян в опекунский совет. И тут ему подсказали, что, несмотря на то, что половина крестьян вымерла, по ревизской сказке-то они числятся живыми!.. Стало быть, беспокоиться ему не о чем, и деньги будут, независимо от того, живы эти крестьяне или отдали богу душу. И тут Чичикова осенило. Вот где поле для деятельности! Да накупи он мертвых крестьян, которые по ревизской сказке все еще числятся живыми, приобрети он их хотя бы тысячу, да опекунский совет даст за каждого рублей по двести - вот вам и двести тысяч капиталу!.. Правда, без земли их купить нельзя, поэтому следует объявить, что крестьяне покупаются на вывод, например, в Херсонскую губернию.

И вот приступил он к исполнению задуманного. Заглянул в те места государства, которые более всего пострадали от несчастных случаев, неурожаев и смертностей, словом те, в которых можно было накупить потребного Чичикову люда.

"Итак, вот весь налицо герой наш... Кто же он относительно качеств нравственных? Подлец? Почему же подлец? Теперь у нас подлецов не бывает, есть люди благонамеренные, приятные... Справедливее всего назвать его: хозяин, приобретатель... А кто из вас не гласно, а в тишине, один, углубит внутрь собственной души сей тяжелый запрос: "А нет ли и во мне какой-нибудь части Чичикова?" Да как бы не так!".

Тем временем бричка Чичикова несется дальше. "Эх, тройка! птица тройка, кто тебя выдумал?.. Не так ли и ты, Русь, что бойкая необгонная тройка несешься?.. Русь, куда ж несешься ты? Дай ответ. Не дает ответа. Чудным звоном заливается колокольчик; гремит и становится ветром разорванный в куски воздух; летит мимо все, что ни есть на земли и, косясь, постораниваются и дают ей дорогу другие народы и государства".

Перед вами краткое содержание 3 главы произведения «Мертвые души» Н.В. Гоголя.

Очень краткое содержание «Мертвых душ» можно найти а представленное ниже – довольно подробное.
Общее содержание по главам:

Глава 3 – краткое содержание.

Чичиков поехал к Собакевичу в самом приятном расположении духа. Он даже не заметил, что Селифан, радушно принятый людьми Манилова, был пьян. Поэтому бричка быстро сбилась с пути. Кучер никак не мог вспомнить, два или три поворота он проехал. Начался дождь. Чичиков забеспокоился. Он наконец разобрал, что они давно уж заблудились, а Селифан пьян как сапожник. Бричка качалась из стороны в сторону, пока наконец совсем не опрокинулась. Чичиков руками и ногами шлепнулся в грязь. Павел Иванович так рассердился, что пообещал Селифану высечь его.

Издалека послышался собачий лай. Путешественник приказал погонять лошадей. Довольно скоро бричка ударилась оглоблями в забор. Чичиков постучался в ворота и попросился на ночлег. Хозяйка оказалась бережливой старушкой

из небольших помещиц, которые плачутся на неурожаи, убытки… а между тем набирают понемногу деньжонок в пестрядевые мешочки…

Чичиков извинился за свое вторжение и спросил, далеко ли расположено поместье Собакевича, на что старуха ответила, что вообще не слышала такого имени. Она назвала несколько незнакомых Чичикову фамилий местных помещиков. Гость поинтересовался, есть ли среди них богатые. Услышав, что нет, Павел Иванович потерял к ним всякий интерес.

Коробочка

Проснувшись наутро довольно поздно, Чичиков увидел заглянувшую к нему в комнату хозяйку. Одевшись и выглянув в окно, путешественник понял, что деревенька у старухи не маленькая. За барским огородом виднелись довольно справные крестьянские избы. Чичиков заглянул в щелку двери. Увидев, что хозяйка сидит за чайным столиком, с ласковым видом он вошел к ней. Начав беседу, непрошеный гость выяснил, что хозяйку зовут Настасья Петровна Коробочка. Коллежская секретарша имела без малого восемьдесят душ. Чичиков стал расспрашивать хозяйку касательно мертвых душ. У Настасьи Петровны их оказалось восемнадцать. Гость поинтересовался, нельзя ли купить умерших крестьян. Коробочка сначала была в полном недоумении: неужто Павел Иванович будет откапывать их из земли? Чичиков объяснил, что души будут числиться за ним только на бумаге.

Сначала помещица заупрямилась: дело вроде выгодное, однако слишком новое. Старуха, продавая мертвые души, боялась понести убыток. Наконец с большим трудом Чичиков убедил собеседницу продать ей мертвых крестьян за пятнадцать ассигнаций. Пообедав у Коробочки, Павел Иванович приказал закладывать бричку. Дворовая девчонка проводила путешественников до большой дороги.

Третья глава.

В довольном и весьма расположенье духа
Наш Чичиков катил уже по столбовой.
А вы из прошлых слов узнали в чём присуха,
В чём главный интерес его как таковой.

Вот потому не диво, что весь он погрузился
Душой в него и телом, все мысли об одном,
Предположенья, сметы – раздумьями трудился.
Блуждавшие улыбки приятны, в основном.

Занявшись этим всем, не обращал вниманья
На то, где находился: как в облаках парил!
Как кучер Селифан вслух делал замечанья –
С чубарым пристяжным сердито говорил.

Чубарый этот конь лукавой был фигурой:
Частенько делал вид, что будто бы везёт,
Тогда как коренной и пристяжной каурый
Трудились от души, чтоб бричка стлалась влёт!

Каурого продавший был заседатель. Звался?
И конь стал Заседатель, на что не возражал…
А коренной, гнедой, Гнедым и прозывался,
Услышит только кличку,призывно сразу ржал.

У Селифана опыт и знаниев довольно:
Лукавствие чубарого он раскусил давно!
Кнутом повдоль спины мог протянуть пребольно,
Но тот искал момент к обману всё равно…

«Хитри, хитри, хитрец! – опять игру заметив,
Летело с облучка – Я вот перехитрю!»
И в раз очередной ударил кнутом-плетью:
«Не пропущу, не думай! Нарочно присмотрю!

Вон, посмотри, Гнедой как долг свой исполняет
И Заседатель тоже хороший, добрый конь!
Я им за то овса – пусть силы восполняют
И не одну – две меры! А ты не смей, не тронь!

Ты дело исполняй, немецкий пантолонник!
Чего прядёшь ушами? Тебе ведь говорят!
Дурному что ль учу? Дурного не поклонник!
У! Бонапарт проклятый» И вновь кнутом подряд

По всем уже по трём не в виде наказанья,
А с тем, чтоб показать, как был доволен он,
Прикрикнув: «Эх, любезные!» умножил их старанье.
Стрелой несётся бричка, лишь грязь со всех сторон…

Немного помолчал и снова речь к чубарому:
«Ты думаешь, что скроешь манеру от меня?
Нет! Ты живи по правде: по - доброму, по - старому,
Чтоб получить прозванье почтенного коня!

К примеру, в том поместье, сейчас вот мы откуда,
Хорошие всё люди, приятнейший приём.
Я так тебе скажу: не скоро позабуду,
Как принимали там, с почтением причём!

С хорошим человеком я говорю любезно:
Мы други с ним приятели на долгие года!
Попить ли просто чаю иль закусить трапезно –
С охотой превеликой! Отказа никогда!

Вот барина-то нашего считают уважаемым
И отдают почтенье! Ты знаешь почему?
Сполнял как нужно службу, не просто – государеву!
Сколесской он советник! Учёный по уму…»

Так рассуждая, кучер во тьму забрался, в дали
Иль, скажем, в отвлечённости – куда и сам не знал,
Но по всему понятно, что там его не ждали…
Прислушайся вдруг Чичиков, такое бы узнал!

Но он совсем не слышал всех этих размышлений,
Весь погружённый мыслями куда-то вглубь себя,
В восторге растворённый от стольких впечатлений,
Приятнейшим подсчётом нервишки теребя…

Но тут вдруг грома гул, сильнейшие раскаты,
Заставили очнуться и посмотреть вокруг
На небо в чёрных тучах, явившихся когда-то,
Внезапно, как казалось, всё обложивших вкруг.

Лежавшая в пыли почтовая дорога
Опрыскалась-прибилась… для капелек игра…
Гром в другой раз погромче и ближе уже много
И тут же хлынул дождь, как будто из ведра,

Приняв себе косое немедля направление,
Хлестал с боков кибитку, как будто по щекам,
Поочерёдно, зло, без доли сожаленья,
На вовсе распоясался и волю дал «рукам»…

Потом вдруг изменил с чего-то нападенье:
Стучал уже по крыше, но мощным «кулаком»,
Отвесно, прямо, сильно воды с небес паденье!
Вот кто из вас с подобным, скажите, не знаком?

Дробились капли часто и брызги разлетались.
Всё чаще, чаще, чаще и вот уже в лицо…
Задёрнул занавески, что к стенкам прикреплялись,
С прозрачными окошками с куриное яйцо,

А, может, чуть побольше, чтоб можно что-то видеть
И в непогоду тоже, коль надобность была!
Каретник это всё обязан знать, предвидеть,
Поскольку непогода частенько очень зла…

Теперь отдал приказ, чтоб поскорее ехать,
Но Селифан и сам смекнул уже о том,
Что это уж конечно и вряд ли стоит мешкать!
Пристрожил тройку лихо, стегнув её кнутом.

Из серого сукна сейчас на свет явилась
(под козлами лежала всё время у него)
Дрянь, скажем, несусветная, вкруг рукавов обвилась,
Наверно, от дождя… А так бы для чего?

Увлекшись размышленьями, не думал про дорогу
И как теперь не силился, припомнить всё не мог:
Сколь поворотов было? Себе признался – много…
Вот отчего их столько, зачем среди дорог?

Как на Руси у нас от издавна ведётся?
Чтоб ни случилось где – поменьше рассуждай!
В решительный момент русский всегда найдётся:
Сначала действуй как-то, потом всё обсуждай!

Направо виден съезд, поворотил направо,
Прикрикнув тройке: «Эй, вы!» и почему-то: «Ну-ть!»
Пустились уже вскачь, раздумывая мало
Куда ведёт дорога, означившийся путь…

А дождь, казалось, будет и будет очень долго.
Пыль замесилась тут же в прилипчивую грязь…
У лошадей частенько вдруг разъезжались ноги…
Всё тяжелее шли… Ждалось, что скажут: «Слазь!»

И тьма висит такая, что ничего не видно,
Хоть глаз себе коли – сплошная чернота…
В такое время в поле любому быть обидно…
К жилью, в тепло хотелось, но нету – пустота…

И Чичиков, понятно, был в сильном беспокойстве:
Пора бы к Собакевичу в имение прибыть!
Они же всё в пути… Совсем уже в расстройстве
Окликнул Селифана, не зная как и быть…

Тот обернулся сразу: «Что, барин?» - отозвался.
«Не видно ль где деревни?» «Нет, барин, не видать!»
Помахивал кнутом и песней разыгрался,
А, может, и не песней… Как ей названье дать?

Туда вошли-вместились все крики одобренья,
Попотчевать какими любили лошадей,
А также прилагательные родов всех без дробленья,
Ну, то есть без разбору, известных средь людей…

Что первое попалось, то сразу же и пелось…
Начало пенью было – конец бы поскорей…
И до того дошло иль просто докатилось:
Возвёл своих лошадок в разряд секретарей!

А между тем наш барин дороги ухудшение
Почувствовал боками: мотало ой-ой-ой…
Что было результатом, конечно, упущения
Того же Селифана, он был тому виной!

И Селифан, казалось, смекнул в чём было дело:
По полю взборонённому тащились напрямки…
Сам ведал за собою, примолкнул ошалело,
Не говорил ни слова, признаться не с руки…

«Что ты творишь, мошенник? Какой дорогой едешь?»
«Да что ж тут, барин, делать? Кнута не разглядеть…
Потьма такая пала, не хитро, что заедешь…
Авось, да и проскочим… придётся потерпеть…»

Пока он говорил, так бричка наклонилась,
Что Чичиков был вынужден вцепиться за края
Обеими руками! «Держи же! Сделай милость!»
И только тут заметил, что кучер подгулял…

«Держи, ведь опрокинешь!» «Нет, барин, невозможно!
Я уж и сам-то знаю, что так не хорошо…
Неужто в первый раз? Нет, нам это не можно,
Никак не опрокину… Вот выдумал ещё…»

Но бричку занесло и занесло прилично.
Легонько, помаленьку сдвигал её, как мог.
Вертел и поворачивал – знал дело на «отлично»
И вскоре довертел – легла совсем на бок…

И Чичиков с размаху руками и ногами
Немедленно влетел в противнейшую грязь…
А тот коням: «Стоять!», но те уж встали сами.
Он с козел своих слез, сказавши: «Вот те раз!»

Случившимся вот сим был изумлён изрядно…
Стоял теперь пред бричкой, подпёрши бок рукой,
Потом уж и другою… картинно так, нарядно…
Поразмышлял немного: «Ишь, случай-то какой!

Взаправду перекинулась!» А барин в это время
В кромешной темноте барахтался в грязи,
Пытаясь как-то встать, весь облеплён по темя…
Всё, наконец, поднялся! Одной ногой юзит…

Уселся снова в бричку и с бранью к Селифану:
«Ты, что это, разбойник? Ведь, как сапожник, пьян!»
«Нет, барин, как возможно? Не сделаю обману –
С приятелем обедал… Какой бы тут изъян?

Мы с ним поговорили… иль этак вот не можно?
В том нет чего худого, хотя б и закусить!
С хорошим человеком, я чай, всегда возможно
И не обидно вовсе, хоть у кого спросить!»

«Неужто ты забыл всё сказанное мною?
То был последний раз, когда напился ты!»
«Нет, ваше благородие! Всё помню и не скрою,
Что дело своё знаю, что пьяницей быть стыд…

Оно бы ничего, поговорил сердечно…
С хорошим человеком приятно говорить…»
«Вот высеку тебя, так будешь помнить вечно,
Как разводить беседы и можно ль тебе пить!»

«А это как завгодно – тот отвечал согласно –
Коль нужно будет высечь, чего же не посечь?
Господская то воля… забота ежечасно…
За дело оно можно… порядок обеспечь…»

Услышав это, барин с ответом не нашёлся,
Но в тот же самый миг немного в стороне
Как будто чей-то пёс до хрипоты зашёлся
Подарком от судьбы и вовремя вполне!

Обрадованный Чичиков, велел туда направить
Измученную тройку, не мешкая, скорей,
С тем, чтоб в загон какой их отдыхать поставить
И самому случиться радушных близ дверей.

У русского возницы чутьё всегда в придачу
К обычному всем зренью или заместо глаз,
От этого частенько он правит наудачу,
Хотя бы и в слепую, приедет в самый раз!

Вот так и Селифан, ни зги не различая,
Направил лошадей к деревне наугад
И встал уже тогда, когда в забор причалил
Оглоблею от брички, чуть осадил назад …

За пеленой дождя угадывалась крыша.
Послав искать ворота, герой наш понимал,
Процесс мог затянуться во времени и слишком,
Но так же, безусловно, ещё другое знал:

Надёжнее швейцаров хозяйские собаки,
Которые конечно и тут же сообщат,
Что у ворот чужие, зальются лаем всяко:
Кто покрупнее - басом, поменьше – верещат…

И вот в одном окошке как будто что мелькнуло,
Туманною струёю забора досягнув.
Калитка отворилась, возникшая фигура:
«Чего порасходились?» - спросить пришла, рискнув…

«Приезжие мы, матушка. Поночевать пустите!»-
На спрос ответил Чичиков. Она ему в ответ:
«Ай, постоялый двор вы тут найти хотите?
Я вот что вам скажу: такого тута нет!

Ай, востроногий-то! Какое выбрал время…
Здесь люди уважаемы: помещица живёт!
Стучатся по ночам… лишь беспокойство… бремя…
Ступайте себе с Богом! Никто вас тут не ждёт…»

«Да, кто же вы такие?» - спросила вновь старуха.
«Дворянского я роду!» «Выходит, дворянин?»
Немного помолчала, потом сказала сухо:
«Пойду скажуся барыне! Пождите, господин!»

Минуты через две к калитке возвратилась.
В руке светил фонарь. Ворота отперлись.
Другое уж окошко немного осветилось.
Заехали во двор, чуть в дом не уперлись…

Дом с виду небольшой, от взгляда тьмой укрытый,
Одною своей частью, казалось, слал привет
Приехавшим не званно. По доброму, открыто,
Струился из окошек его призывный свет.

Пред домом была лужа. Свет ударял в глубины,
Мерцал, переливался, дробился на огни…
Гостям не до представшей негаданно картины –
Скорей войти под крышу намерены они…

По этой самой крыше дождь барабанил звучно.
Подставленная бочка с краями налилась.
Хозяйские собаки, сгруппировавшись кучно,
Совсем зашлись от лая, показывая власть.

Один какой-то пёс, к спине закинув голову,
Так выводил протяжно, как будто получал
Поболее других… платили, что ль не поровну?
За денежки старался… иначе б замолчал…

Другой, казалось, хапал… отхватывал наскоро,
Как пономарь церковный, приходится сравнить…
Про меж звенел звонком почтовым часто, скоро,
Неугомонным дискантом, свивая перевить…

Перекрывая всех иль, скажем, повершая,
Звучаньем контрабаса густой вплетался бас,
Быть может, старика, в единство завершая,
Хрипел он, как хрипит в концертах контрабас…

Представьте себе хор: как тенора стараются
Повыше ноту взять, на цыпочки привстав,
И всё, что ни на есть, всё к верху порывается,
Как партитура требует иль хоровой устав.

А он один стоит. Небритый подбородок
Прижал к груди за галстук и, глубоко присев,
Оттуда свою ноту проводит без доводок
Под дребезжанье стёкол, дрожанье даже стен…

Услышав этот «хор» из стольких «музыкантов»,
Легко составить мненье о деревушке всей,
В ход не пуская вовсе особенных талантов:
Порядочна в размерах, домов изрядно в ней!

Но бедный наш герой промокший и озябший
Лишь о постели думал, уюте и тепле!
Казалось, уже век бредёт во тьме объявшей
И солнца нету вовсе, сгорев, лежит в золе…

Он так спешил покончить с досадным приключеньем,
Что выскочил из брички считай, что на ходу…
На полном основании считайте исключением –
Неосторожность действий… легко привлечь беду…

Встречать их вышла женщина. На первую похожа.
«Родные меж собой!» - отметил он себе.
Походкою полегче, годами помоложе…
Прошёл за нею вслед и вот они в избе.

Вошедши, кинул вскользь по комнате два взгляда:
Обоями обвешена в полосочку была
И с птицами какими-то картины близко-рядом,
Меж окон по простенкам висели зеркала.

За каждою из рамок, напоминавших листья,
Свернувшиеся хитро, заложены давно
Колода старых карт или чулок, иль письма…
Без принципа какого иль смысла – всё равно…

Настенные часы в цветах на циферблате,
А кроме ничего заметить уж не в мочь –
Пора бы и давно лежать ему в кровати…
Слепила словно мёдом его ресницы ночь…

Спустя всего минуту хозяйка появилась.
На голове чепец, казалось, что вплыла…
С фланелькою на шее – чего-то утеплилась…
Смотрелась пожилою… такою и была…

Она из тех хозяюшек, из небольших помещица,
Которые всё плачутся на скудный урожай,
Убыточность во всём, когда и нет, мерещится…
Внимательнейше слушай, ничем не возражай…

Они склоняют голову все отчего-то набок,
Прескромницы в одеждах, но много лет подряд
Деньжонки собирают, как будто овощ с грядок,
В пестрядевых мешочках в комодиках хранят…

Целковики в одни. Полтиннички в другие,
Четвертачки отдельно – зачем же всё мешать?
Лежат эти копилочки, набитые, тугие…
Случись, в комод залезешь – не сможешь отыскать

Средь кофточек ночных, да нитяных моточков,
Не сшитого салопа, что для того хранят,
Чтобы потом, когда понадобится срочно,
Состряпать юбку, платье… пусть неказист наряд,

А всё получше тех, что прогорит от печки
При выпечки лепёшек со всячинкой на вкус…
Что вряд ли и случится: хозяйка не беспечна
И очень бережлива! Тот матерьяла кус

Достанется племяннице внучатой её сестры по смерти,
В духовном завещании запишется строкой
В купе со всяким хламом, вы на слово поверьте!
Встречались мы с подобным у глаз и под рукой…

Но Чичиков сейчас пустился в объясненья,
Мол, случай непредвиденный, побеспокоил вас,
Мол, заплутали вдруг, погодные стеснения
И что прощенья просим, мол, в неурочный час…

«Ну, что уж? Ничего – хозяйка отвечала –
В какое время вас ко мне Господь принёс!
Сумятица и вьюга… Поесть бы для начала…
Пора-то вот ночная… сготовить как? Вопрос…»

Хозяйкины слова шипением прервались
Настолько подозрительным, что даже вздрогнул гость,
Как будто испугавшись. А вы б не побоялись,
Когда бы показалось, что змей явилась горсть?

Но, посмотрев наверх, он тут же догадался:
Настало время бить настенным их часам!
В которых за шипеньем хрипящий звук раздался
И, наконец, натужась, пробили два часа,

С таким уже звучаньем, как если бы кто вздумал
С размаху стукнуть палкой по битому горшку…
«И так вот каждый раз? – наш Чичиков подумал-
Пожалуй, впечатлений вложили в них лишку!»

Часы же, отчудив, вели себя прилично:
Их маятник опять стучал, как должно быть,
Направо и налево путём своим привычным,
До следущего боя позволив позабыть…

Часы нас отвлекли от темы разговора,
Что шёл между хозяйкой и гостем в тот момент,
Когда она, смущаясь, сказала(вот притвора!),
Что до утра покушать возможностей здесь нет…

«Благодарю покорно! Оставьте беспокойство!
Мне ничего не нужно – единственно постель!
Одним лишь озаботьтесь – для сна моё устройство,
Да вот ещё: скажите, как далеко отсель

Поместье Собакевича?» «А кто это, скажите!
Таких в округе нашей, как я смекаю, нет!»
«Ах, вот как! А Манилов?» «Кто это укажите!»
«Помещик, как и первый…» «Не видывали, свет!

По нашенским местам таковских не слыхали…»
«Какие же тут есть?» «Свиньин и Плешаков,
Ещё есть Канапатьев… Трепакина назвали?
Нет, что ли? Так, Трепакин, Харпакин и Бобров!»

«Богатые всё люди?» «Нельзя сказать, что очень…
По двадцать душ, по тридцать… До сотни, больше нет…»
Что ж, Чичиков отметил, забрался в глушь средь ночи…
«А город далеко ли?» «Вёрст шестьдесят! - в ответ –

А всё-таки мне жаль, что нечего покушать…
А не хотите ль, батюшка, пусть бы подали чай?»
«Благодарю вас, матушка, но будет много лучше
В постель улечься мне!» «Коль так, то не серчай!

И в правду, что с дороги, сказать-то не премину,
Вам отдохнуть получше теперь всего милей!
Фетинья! Слышь, Фетинья! Неси-ка ты перину,
Подушки и простынку почище, не жалей…

Ведь вот какое время Господь наслал за что-то…
Всю ночь свеча горела пред образом Его…
Ох-ти! Отец ты мой! Да ты в грязи с чего-то…
Как боров извалялся, засалило всего…»

«Ещё и слава Богу, что только и засалился!
Рук-ног не отломал… такая вот беда…»
«Святители! Вот страсти-то… Господь-то, видно, сжалился…
Не потереть ли спину хоть чем-нибудь тогда?»

«Нет, нет! Того не надо! Спасибо, но что точно,
То приказать что ль девке, кому-нибудь из слуг,
Повысушить мне платье, да и почистить срочно,
Чтоб поутру надеть и быть к отъезду вдруг!»

"Ты слышь иль нет, Фетинья? – хозяйка обратилась
К той женщине, что прежде с периною пришла,
И взбить её успела так, что перо крутилось
Фонтаном иль потопом. Та вдруг сказала: «А?»

«Возьми вот их кафтан с исподним сразу вместе
И просуши как надо теперь перед огнём,
Как барину покойнику, со тщаньем, честь по чести,
А после перетри, да вытряхни, чтоб днём

Одеться было можно!» «Исделаю, сударыня!»
Ответила Фетинья, простынку постелив.
«Покладистой была, наверно, к слугам барыня…»
Подумал гость с чего-то, вот так определив…

«Ну, вот тебе постель ужо-тко и готова!
Прощай покуда, батюшка! Не нужно ли чего?
Мож, пятки почесать иль что-нибудь другого?
Покойник мой любил, охоч был до того…»

Гость снова отказался. «Тогда – покойной ночи!»
Проговорив всё это, хозяйка с тем ушла.
Он спешно раздевался, как сил хватало, мочи,
Отдал всю свою сбрую Фетинье. Унесла.

С огромным удовольствием глаза его глядели
На взбитую постель, оказанную честь…
Большая мастерица Фетинья в этом деле-
Пришлось подставить стул, чтоб умудриться лечь!

Но только что залёг, как тут же опустился
Значительно – до пола… едва ли не упал…
Задул скорей свечу, недолго погнездился,
Укрылся одеялом. Через мгновенье спал…

Проснулся в другой день уже довольно поздно,
Наверно, от того, что солнце сквозь окно
Блистало нестерпимо упрямо и серьёзно,
Да мухи облепили, усеяв полотно…

Одна из них настырно за чем-то лезла в ухо,
Другая не давала покой его губам,
А третья влезла внос, чихнуть заставив глухо…
Вот тут и пробудился не то, чтобы и сам…

Окинув взглядом комнату, теперь уж убедился,
Что не одни лишь птицы среди картин, меж них
Висел портрет Кутузова, с ним рядом находился
Написанный, как маслом, неведомый старик

В мундире с обшлагами, как нашивали разве
При Павле, что ль, Петровиче? Из родственников, знать…
Часы, издав шипенье(пугают или дразнят?),
Пробили ровно десять – довольно, дескать, спать!

В дверь глянуло лицо и сразу же пропало…
Как будто бы хозяйка – мелькнуло в голове.
Всё дело было в том, что глянув, увидала:
Получше чтоб заснуть разделся он вполне…

Но рядышком с постелью уже лежало платье,
Пригодное к тому, что можно надевать.
Оставивший вполне Морфеевы объятья,
Он для себя решил: пора бы и вставать!

Одевшись, подошёл к простенку между окон,
Чтоб в зеркало взглянуть: всё ладно или как,
При этом вновь чихнул да так, что резвым скоком
Скакнул петух индейский с той стороны на шаг!

Окно же было низко к земле и даже очень…
Подпрыгнув высоко, петух стал бормотать
На странном языке… видать уполномочен:
Мы вам желаем здравствовать от кур ему сказать!

На что ему герой наш невежливо ответил…
Да что там? Не невежливо, а прямо свысока!
Зачем, не знаем, так, ведь тот его приветил,
А что в ответ услышал? Простите: дурака…

И тут же позабыл, рассматривая виды,
Что были перед ним буквально за окном,
Которое глядело, не сделать бы обиды,
Но точно, что в курятник, обильнейший притом!

Весь этот узкий дворик наполнен всякой птицей,
Другой домашней тварью… но птице счёту нет!
Меж них ходил петух – им впору и гордиться-
Роскошный мерный шаг, хозяйский взгляд и след!

Свинья с семейством тут же возилась в сора куче,
Цыплёнком закусила, что вряд ли поняла…
Над корками арбуза роились мухи тучей,
А дальше, за забором, картошка, лук, свекла…

По огороду редко виднелись и деревья,
Накрытые сетями от птиц каких, сорок…
Стояли чучела, как принято в деревне-
Защита от потравы на краткий летний срок.

С чего он это вывел? А посудите сами:
На крышах изветшавший тёс всюду заменён,
Ворота не косились, видны телеги, сани…
"Деревня-то не маленька!" – герой наш удивлён…

Обдумав хорошенько, решил разговориться,
Получше познакомиться, доверие сыскать…
И в щёлочку взглянул в дверную – убедиться,
Что и хозяйка встала. А как ещё узнать?

Увидел: та сидит за столиком за чайным.
Вошёл туда и сам, надев весёлый вид,
Довольствием светясь, был ласков чрезвычайно…
«Как почивали, батюшка?» - она уж говорит.

Одета была лучше, не так, как даве, ночью:
В приличном тёмном платье и не в ночном чепце,
На шее же, однако, опять виднелось точно
Напутанное что-то. Улыбка на лице.

Ей Чичиков в ответ, уже садившись в кресло:
«Прекрасно! Хорошо! А как, к примеру, вы?»
«Никак, отец родной!» «С чего? Вот интересно…»
«Бессонница замучила… Всё с ног до головы

Болело преизрядно! Ломила поясница,
Да, вот ещё, нога, представь, аж мочи нет…
Мучения такие, в кошмарах не приснится…»
«Пройдёт! Пройдёт, однако! Глядеть на то не след!»

«Подай Бог, чтоб прошло! Уж делала притирки:
И салом свиным мазала и скипидаром тож…
Да всякие, отец, есть у меня растирки…
Чайку с чем прихлебнёте? С фруктовой? Вкус хорош!»

«А, что? Это недурно! Хлебнуть теперь фруктовой!»
Читатель! Ты заметил, с какой свободой он
Теперь себя держал? Манерой вовсе новой,
Не то, что у Манилова, причём, со всех сторон!

Тут надо сделать вывод иль, скажем так, признаться,
Что на Руси у нас есть маленький секрет
Иль даже преимущество пред тем же иностранцем:
В уменье обращаться нам равных в мире нет!

Они как говорят, к примеру, с миллионщиком?
Почти что тем же голосом и тем же языком,
Что с мелким торгашом, табачником, бульонщиком,
Чуть подличая в меру и то в душе, тайком…

У нас совсем не то, у нас совсем иначе!
У нас есть мудрецы, не малое число,
Которые, коль нужно, то и споют, заплачут,
И море одолеют, оставивши весло…

С помещиком, имеющим душ двести, вам к примеру,
Не будут говорить, как с тем, где нет того,
А у кого за триста – уже не так, как с первым…
Шагай по восходящей… оттенков: ого-го-го!

Представьте, в тридевятом каком-то государстве
Есть, скажем, канцелярия, есть и правитель в ней.
Средь подчинённых он, взгляните: царь на царстве,
Приговорённый властвовать до окончанья дней!

От страха перед ним, что вымолвить не можно…
Какое благородство в лице узришь его!
Чего там только нет? Придумать и то сложно –
Берите в руки кисть, чтоб рисовать с него!

Вот, прямо Прометей, решительное слово!
Высматривает гордо - как есть глядит орлом!
В походке не спешит, как бы плывёт по волнам,
Значительная личность за значимым столом…

Но тот же вот «орёл», как только зван к начальству,
Такой вдруг «куропаткой» на зов его бежит,
Что мочи нет глядеть: куда девалось чванство?
Пред ним так не дрожали, как он теперь дрожит…

На вечеринке, где все чина небольшого,
Наш «Прометей» весь вечер так и пробудет им,
А чуть немного выше и не узнать такого –
Внезапность превращения вдруг сделается с ним,

Какое и Овидий придумать не способен:
Поменьше станет мухи, с ним муха рядом – слон!
В песчинку уничтожился, и ей же стал подобен:
«Ужель, Иван Петрович? Ах, нет! Совсем не он!

Иван Петрович ростом повыше и потолще,
За так не улыбнётся, басит, считай, как гром…
А этот низковат, совсем лишённый мощи,
Комариком пищит… Подходишь ближе: он…

«Эх! - скажешь про себя – Так вот как ты устроен…»
Господь здесь всем судья… не стоит осуждать…
Вернёмся же теперь к оставленным героям,
О чём приспело время у них порассуждать?

Мы видели, что Чичиков повёл себя иначе:
Не церемонясь вовсе, взял чашку со стола,
Плеснул в неё фруктовой… И что всё это значит?
Манера поведенья совсем другой была…

Глоток из чашки сделав, повёл такие речи:
«А деревенька ваша, гляжу я, не плоха!
И сколько же в ней душ?» Та, вдруг поддёрнув плечи:
«Под восемьдесят будет… Не побоюсь греха

Сказать, что времена-то настали ой лихие:
В предшествующий год такой неурожай,
Что Боже сохрани! Такие всё стихии…
Как перешли, не знаю, так близко нынче край…»

«Однако, мужички на вид вполне исправны…
Избёнки перекрыты, не хилы, но крепки!
Простите ради Бога, спросить забыл о главном,
В ночное время прибыл, уставши… не с руки…

Позвольте хоть теперь фамилию услышать!»
«Коллежский секретарь Коробочка покойный был супруг!
«А имя и отечество?» - чуть голосом потише.
«Настасия Петровна!» «Ну, надо же! - он вдруг –

Сестру моей мамаши, вы вот себе представьте,
То есть родную тётку, точно, как вас зовут!»
«А ваше имя как? Ведь вы, чай, заседатель?»
«Нет, матушка! – с улыбкой – Я по делишкам тут!»

«Вы, верно, покупщик! Как жаль теперь мне, право,
Задёшево купчишкам, знать, мёд-то продала…
А ты бы вот, отец мой, свершил то дело справно –
Купил бы подороже… Чего не пождала?»

"А вот и не купил бы! Мне мёду и не нужно…"
«Чего ж тогда другого? Ужели что пеньку?
Да, вить, пеньки-то мало… Надрали, но не дружно…
С полпудика всего-то… На нужды стерегу…»

«Нет, мать моя, другой товарец я торгую…»
«Да что бы это было?» «Скажу, наступит час…
Ответьте лучше мне, мысль поведу другую,
А не было ль смертей среди крестьян у вас?»

«Ох, батюшка! А как же! Поумерало, было:
Осьмнадцать человек! Да и какой народ!
Понародилось тоже, да толку не прибыло,
Такая мелюзга… тьфу вовсе, не приплод…

Народ-то мёртв уже – плати, как за живого!
Подъехал заседатель – подать с души отдай!
Вот тоже живодёр… Как не боится Бога?
Не спросит, как достались – возьми да отсчитай…

На прошлой уж неделе опять беда-несчастье:
Сгорел у нас кузнец, в слесарном даже знал!»
«Пожар у вас здесь был?» «Бог уберёг от страсти,
А то бы того хуже… нет, сам собой пропал…

Внутри его всего с чего-то загорелось!
Мож, выпил чего лишку? Так огоньком зашлось,
Весь почернел, как уголь, всё естество истлелось…
А мне теперь как быть? Второго не нашлось…

И выехать-то не на чем… Кузнец был преискусный!
Кто подкуёт лошадушек? Не знаю как и быть?»
«На всё здесь Божья воля!- ответил даже грустно –
А уступи их мне!» «Кого вам уступить?»

«Вот этих всех, что умерли!» «Как, рассуждая здраво?»
«Да просто так, задаром или продайте, что ль!
Я денег дам за них!» «В толк не возьму я, право…
Откапывать, что ль, станешь? Растолковать изволь!»

Но Чичиков уж видел: эко куда хватила!
И в нескольких словах подробно объяснил,
Что по ревизской сказке живыми выходило…
Зачем кому-то знать? Потратил много сил…

«На что они тебе? – спросила вновь старуха-
Ведь мёртвые они…» - страх выпучил глаза..
«А это мне оставьте!» - ответил очень сухо.
Она не понимала… взгляд застила слеза…

«Извольте, ещё здесь слов несколько добавлю:
Они же вам в убыток – платить, как за живых!
Беру их на себя, чем от хлопот избавлю,
Пятнадцать рублей сверху кладу за всех за них!

Надеюсь, теперь ясно?» «Нет! Право, я не знаю –
Промолвила хозяйка – Прости, отец родной,
Но мне не доводилось… никак не понимаю...
Опять вздохнёшь печально – как трудно быть одной!

Ведь мёртвых я ещё когда не продавала…»
«Ещё бы! На диво б походило если б случилось то!
Иль, может, вы решили, что толку в них немало?»
«Нет! Я этак вот не думаю… Тебе они на что?

Ведь вот что затрудняет, что их как бы и нету…»
«Ну, баба крепколобая! – подумал про себя -
Послушайте же, матушка! Прислушайтесь к совету,
Жалеючи скажу, по-дружески, любя:

Ведь вы же разоряетесь – не шуточная плата!
Как за живого вносите!» «Ой, не скажи, отец!
Ещё третью неделю свершилась та уплата:
Поболе полтораста взнесла и тоже не конец-

Подмаслить заседателя опять же было нужно…»
«И я о том же, матушка! А с передачей той
Платить уж буду я за всех их разом дружно,
Повинности на мне, а вы уж за чертой…»

Старуха призадумалась. И так и так кидая,
Казалось, понимала, что выгода тут есть…
Но больно дело новое… торговля-то чудная…
Предмет-то небывалый… как бы куда не влезть…

Побаивалась сильно: не вышло б, что надули…
Откуда покупщик сей вдруг явился к ней
Один лишь Бог и знает в ночное время, в бурю?
Зачем бы ему мёртвые? Неслыханно средь дней…

«Так, что же? По рукам?» Опять, вишь, подступает…
«Право, отец, не знаю… Ведь не случалось мне
Покойных продавать… живых-то вот бывает –
Двух девок протопопу… Благодарил – оне

Салфетки сами ткут!» «Не о живых тут дело –
Я спрашиваю мёртвых!» «Не вышло бы убытку какого-нибудь тут…
Боюсь, как бы обману какого не приспело,
Вдруг им цена поболе? Дороже вдруг дадут…»

«Послушайте же, матушка! Эх, экие какие!
Что стоить они могут? Всмотритесь: это прах…
Возьмите вещь негодную иль тряпки никакие,
А всё они в цене… Как объяснить в словах?

Любую даже тряпку возьмут хоть на бумагу
На фабрике бумажной. Ведь так же? Разве нет?
А мёртвых-то куда, имей хоть и отвагу…
На что они нужны? В чём применить их след?»

«Уж это точно, правда! Их ни на что не нужно!
Вот что и беспокоит, что мёртвые оне…»
«Поди ты сладь вот с нею – он про себя натужно –
Проклятая старуха… в жар бросило от ней…»

И, вынувши платок, со лба пот утирая,
Обдумывал, как быть, что ей ещё сказать…
Всё, вроде, перепробовал, в мозгах перебирая,
Дубиноголовой даже посмел там обозвать…

А, впрочем, он сердился напрасно уж наверно –
Иной и государственный почтенный человек,
Такая вот Коробочка бывает совершенно:
Зарубит что-то в голову, и не свернёшь вовек!

И сколь не представляй каких-то объяснений
Иль доводов, к примеру, что всем ясны, как день,
Всё отлетает прочь, как мячиком об стены,
Не обойти-объехать, как средь дороги пень…

И Чичичков то знал, в том не было открытий…
Не выходило прямо, решил пойти в обход:
«Вы, матушка – сказал он – Понять, что ль, не хотите?
Я спрашиваю воздух, не неживой народ!

Их нет уже средь нас – вы сами признаёте…
А я за них вам денег рублей пятнадцать дам!
Вот видите в руках! Где просто так найдёте?
На улице не сыщете… Почтение к годам…

Признайтесь вот теперь, почём вы мёд продали?»
«Двенадцать рублей пуд!» «Зачем бы теперь врать?
Ведь, нет такой цены, наврали в том… едва ли…»
«Ей – Богу, продала!» «Так мёд-то тот собрать!

С заботами, стараньем потратили полгода!
Да с пчёлами возня, кормили их зимой…
А мёртвые-то души… какая их природа?
Одна лишь Божья воля, а не труды самой…

Тут с вашей стороны стараний нету вовсе…
Одни только убытки, ущерб один, считай…
А я за них вам деньги… теперь же, а не после…
Пятнадцать в ассигнациях в руке перелистай!»

Почти не сомневался: не устоит старуха!
Под силой убежденья согнётся, наконец…
Напрасно обольщался… Проговорила глухо:
«Ты, право, не серчай! Пойми меня, отец!

Уж лучше, знаешь, я повременю маненько…
Неопытность-то вдовья… Незнания в делах…
Купцы-то понаедут… вдруг распродам раненько…
Дай примениться к ценам…» «Страм, матушка, и страх!

Вот что вы говорите? Послушали бы сами!
Кто станет покупать их? Их как употребить?»
«А, может, что в хозяйстве сгодятся как часами…»
Вступила с возраженьем, не зная, как и быть…

Смотрела на него почти уже со страхом,
Желая знать услышать на то его ответ…
«В хозяйстве? Мертвецы? За прялки, что ли, к пряхам
Иль воробьёв пугать на огород, на шест?»

«Ох, Господи, прости! – старуха лоб крестила –
Какие же всё страсти ты говоришь сейчас…»
«Куда б ещё пристроить? А, впрочем, их могила,
Гробы и сами кости останутся при вас!

Ведь вся эта торговля лишь на бумаге будет!»
Старуха вновь задумалась. Он нервничать начал.
«Настасия Петровна? Что в мыслях-то пребудет?»
«Я всё не приберу – что б спрос твой означал?

Как быть тут, не пойму… Пеньку, купил бы, что ли?»
«На что мне та пенька? В другой, быть может раз…»
«Не хочешь? Ну, так что же? Отец, я не неволю…»
Задумчиво промолвила, не поднимая глаз…

«Да, что же вы с пенькою-то? Зачем её суёте?
Я о другом прошу вас… Каков же ваш ответ?»
«Товар-то больно странный, а вы всё пристаёте…
Совсем, ведь, небывалый, неслыханный, мой свет…»

Здесь Чичиков в сердцах, об пол хвативши стулом,
Из всяческих границ терпения ушёл…
И посулил ей чёрта, подёргивая скулом,
Поскольку больше сил к сдержанью не нашёл…

Услышавши про чёрта, вся побелела странно:
«Зачем его припомнил? Не надо бы… Бог с ним!
Намедни, считай, ночь мне снился окаянный,
Такой, отец мой, гадкий обличием своим –

Рога длинней бычачьих… То, видно, в наказанье
Господь послал за то, что на ночь помолясь,
Я вздумала на картах приняться за гаданье,
Чего не стану впредь, поверишь, отродясь…»

«Поверить-то поверю… Другому удивляюсь:
Как вам они десятками не снятся по ночам?
Помочь хотел от сердца, на старость умиляясь,
Ведь вижу, как вы бьётесь… слеза спешит к очам…

Но пропади вы пропадом со всей деревней вместе!»
«С чего бы ты забранки такие теперь гнёшь?»
«Да слова не найдёшь как и сказать по чести:
Обидеть не захочешь, а всё произнесёшь…

Как всё равно дворняжка, что возлежит на сене:
Сама не ест его, но и другим не даст…
А я было хотел помочь чем к перемене,
Подряды б закупал, по части той горазд…»

Здесь он прилгнул, конечно, но, кажется, удачно:
Казённые подряды подействовали вдруг
С нежданной стороны, но в пользу, однозначно-
Похоже дело выйдет, замкнув цепочку в круг!

«Да что ж ты рассердился так горячо? С чего бы? –
В Коробочкином голосе послышалась слеза –
Знай я, что ты горяч, не спорила давно бы…»
«Ну, вот ещё сердиться! Сердиться нам нельзя…

Да и с чего бы, верно? Дело, скажу вам прямо,
Не стоило вообще-то яичной скорлупы!
С чего бы, непонятно, со мной вы так упрямы?
Опять же не к обиде, но чуть ли не глупы…»

«Уж я теперь готова отдать их за пятнадцать!
Но только уж в подрядах смотри не позабудь!
Случится вдруг муки брать, иль в крупах расстараться,
Скотины какой битой, то прямо ко мне будь!

Не сделай в чём обиды…» «Да, что вы? Не обижу –
Проговорил ответом. Сам отирал всё пот,
Что в три ручья струился – Есть в городе, предвижу,
Знакомец, что ль какой?» «А как же? Протопоп!

Сынок-то у него в палате будто служит…
К нему и напишу, чтоб помощь оказал
При совершенье крепости. Я думаю, удружит!»
«Вот эдак славно будет!» - на это ей сказал.

«Вишь, скрытный-то какой: ни слова про подряды!
Вот было б хорошо привадить чем сюда,
Чтоб забирал в казну всё разом да и к ряду!
Задобрить чем-то надо… вот только чем? Беда…

Пойти сказать Фетинье, чтоб испекла блиночков-
Там оставалось тесто от прошлого уж дня…
И чтоб пирог загнули с яичком! Вот уж точно,
Что славно загибают пирог тот у меня!»

И с этой мыслью вышла – отдать распоряжения,
А Чичиков один в гостиную прошёл,
Где ночью спал пред этим: начать приготовления.
Там всё, как должно, прибрано давно и хорошо.

Перед диваном стол. Достал свою шкатулку,
Поставил на столешницу. Присел передохнуть…
Устал от пререканий, сердечко билось гулко…
Закончить бы уж с этим и поскорее в путь!

Как в речке побывал – от пяток и до уха
Покрылся липкой влагой, промок весь, запотел:
«Эк, уморила как, проклятая старуха…»
Явившимся ключом в шкатулке повертел.

Подумалось с чего-то, что есть средь вас, возможно,
Которым бы хотелось в неё теперь взглянуть,
Затем, чтоб посмотреть устройство: просто-сложно?
Могу в том посодействовать! Итак, читатель, в путь!

По центру, в середине, стояла явно мыльница,
Пять-шесть перегородок для бритв уже за ней,
Квадратный закоулок: с чернилами чернильница,
За ним ещё один: песочница на дне…

А между ними как-то провыдолблено лодочкой
Для перьев, сургучей, того, что подлинней.
Ещё перегородки под крышкою со скобочкой,
Средь них совсем открытые со собранным средь дней:

Билетами визитными иль даже театральными,
Какими-то ещё, что к памяти хранят,
Записками, заметками не очень специальными…
Перечислений можно ещё продолжить ряд…

Весь верхний её ящик со всем, что называлось,
Из паза вынимался, под ним уже до дна
Заполнено бумагой. В одном боку скрывалась
Коробочка для денег, что глазу не видна

И так всегда поспешно обратно задвигалась,
Что невозможно было на взгляд определить
Какая всё же сумма внутри неё ховалась…
Премудрое решенье: зачем достатком злить?

На этот, впрочем раз, он за неё не брался –
Наличные для сделки заранее достал.
Открыв свою шкатулку, совсем другим занялся:
Сидел, чинил перо, потом писать им стал…

Но тут вошла хозяйка. Шкатулочку заметив,
Воскликнула с восторгом: «Вот ящик-то хорош!
В Москве, чай, покупал?» «В Москве!» - на то ответил.
«А я уж сразу знала, что только там найдёшь!

Вот третий год пошёл, сестра моя оттуда
Сапожки привезла для деток на меху!
Поверишь, так теплы, не подступай простуда!
И сносу не видать, что снизу, что вверху!

Ахти, отец родной! Сколь гербовой-то вижу!»
И в самом деле, правда: её немало там.
«Листок хоть подари! Чай, просьбой не обижу?»
Он взялся объяснять значение листам,

Что эта вот бумага лишь к одному годится:
Для совершенья купчих предназначенье ей…
Но после дал листок – не повод, чтоб сердиться,
Сам всё писал письмо. Потом с вопросом к ней:

«Вот тут поставьте подпись и списочек представьте!»
Помещица на память, мол, списков не вела…
Всех знала наизусть! Писать чего? Увольте!
Повёл лишь головою – чудны Твои дела…

Писал уж под диктовку, но часто их фамилии
В другой раз повторялись, считай, что по слогам-
Так непривычны слуху они казались – были,
Хотя вполне обычны по тамошним местам…

Кого б не удивило такое сочетанье:
Неуважай-Корыто - он же Савельев Пётр?
Оставим сразу смех, а также причитанья -
Нету его здесь с нами,печально, но он мёртв...

Иному прицепили к фамилии прозванье:
Что будешь говорить – довесок обеспечь!
А без него совсем не встретишь пониманье…
Кирпич Коровий скажешь – понятно о ком речь!

Закончивши писать, немедленно услышал,
Втянувши носом воздух чудесный аромат
Горячего чего-то да в масле! Всё под крышей
Наполнилось им будто! Есть захотел и взгляд…

«А вот прошу покорно, что Бог послал отведать!»
Сказала тут хозяйка, позвав его за стол.
Он оглянулся быстро: «Недурно б отобедать!» -
Мелькнуло в голове. Поднялся и пошёл.

Обед уже накрыт! Тарелочки, горшочки…
Грибочки во сметане и к шаньгам масла кус,
И пирожки и пряглы, румяные блиночки,
Лепёшки скородумки с припёками на вкус!

С припёкою с лучком, со сняточками, с маком,
С припёкой с творогом и с чем не разобрать!
«А вот пирог с яйцом!»-блестевший, словно лаком
Для красоты покрыли! Не знал чего и брать…

Предложенный пирог сейчас к себе придвинул,
Отведал с половину, «Отменно!» - похвалил,
Откушал с удовольствием, отметить не преминул,
А после мук со сделкой, пирог вдвойне был мил!

«А вот ещё блинков!» - хозяйка подступила.
В ответ на это гость свернул три штуки враз
И в чашу с маслом сунул (изрядно растопила!)
Оттуда прямо в рот - покушать был горазд!

Потом ещё три раза к блиночкам примерялся:
«У вас, скажу открыто, блиночки так вкусны,
Что и не вспомнить мне, ещё где ухитрялся
В таком их съесть количестве! Чудесные блины!»

«Да, я уж это знаю! Умеют преизрядно!
Да вот беда случилась, что урожай-то плох…
Мука не авантажна, пусть выпечка нарядна…
Куда вы так спешите? Передохнуть чуток…»

Отдав почёт блинам, к хозяйке обратился:
«Вы, матушка, скажите, готовят бричку пусть!»
Исполнила сейчас же: «Ишь как заторопился!
Ещё блинков горячих! «Пора! Пора мне в путь!»

"Так ты, отец родной, запомни про подряды!"
«Как можно? Не забуду!» - ответствовал в сенях.
Она, сопровождая, закидывала взгляды:
«И сало покупаешь?» «Конечно! В деревнях!

Но только много позже!» «О Святках уже будет!»
«Куплю, куплю! А как же? И - сколь не предложи!»
«А, может, птичьих перьев? В Филиппов пост пребудет!»
«Прекрасно! Хорошо!» «Во, видишь, зря спешил –

Нет брички! Не готова!» «Взогрею обормота!
Скажите, как нам выбраться? Дорогу как узнать?»
«Сказать-то мудрено: так много поворотов…
Вот разве дать девчонку, чтоб верно показать…

Ведь у тебя, я чай, местечко есть на козлах?»
«Ну, как не быть? Найдётся – не толст мой Селифан!»
«Но уж не завези, как в годе уже прошлом
Купчишки обманули…» «Зачем бы мне обман?»

Поверив совершенно, рассеялась вниманьем,
Уже как нету рядом, уже не до него…
Рассматривала двор свой со всяческим стараньем,
Как будто в первый раз – есть дело до всего:

Вдруг вперила глаза на ключницу с чего-то,
Та побратиму с мёдом куда-то волокла…
Потом на мужика, мелькнувшего в воротах…
Малясь да помаленьку в хозяйство вновь вошла…

Но вот с чего, скажите, теперь ей заниматься?
Манилова ль, Коробочка… Хозяйственна иль нет…
Не то на свете дивно устроено, признаться:
Веселье станет грустью, когда задержишь след,

Надолго застоишься – такое примерещится,
Один лишь Бог и знает, что в голову взбредёт…
Быть может, что подумаешь: а правда ль та помещица
Стоит настолько низко на лестнице, чей взлёт

Уводит человечество за грани совершенства?
Ужели так огромна та пропасть между ней
И той её сестрою, живущей средь блаженства
В домах аристократии сейчас, меж этих дней?

Средь благовонных лестниц с сияющею медью,
Ценнейших пород дерева и множества ковров,
Зевающей над книгой – романом иль камедью,
С капризным рассужденьем как мир теперь суров…

С горячим ожиданьем куда-нито визита,
Где будет у ней поле блеснуть (не каждый мог!),
Мысль высказать какую, серьёзно, не избито,
Какие-нибудь факты, что учит назубок!

Которые потом, как по законам моды,
На целую неделю весь городок займут!
Но это будет мысль в совсем инаком роде –
Не жди, что в ней услышишь, чем дышат они тут…

Совсем и не о том, что в доме и поместье,
Запутанных делах благодаря тому,
Что как вести хозяйство не знали, но о вести
Из Франции, к примеру, далёкой по уму…

Какое направленье католицизм взял модный?
Когда произойдёт там вновь переворот?
Мы мимо их теперь! Зачем нам мир бесплодный?
Зачем то обсуждать, стоять у тех ворот?

Но прежде чем уйти, добавим замечанье:
Бывает так и часто средь этих вот пустых,
Весёлых и беспечных возникнет вдруг случайно
Пречудная струя и качеств-то иных!

Однако же и смех не смолк и не покинул
Лица того совсем, но стал уже другим,
На ихний смех похожим, притворствующее-стылым,
И свет внутри погас и голос стал глухим…

«А вот уже и бричка! – герой вскричал наш шумно,
Увидев экипаж свой, к крыльцу тот подъезжал –
Ты почему так долго? Напился, что ль бездумно?
Не выветрился хмель?» Но Селифан смолчал…

«Теперь прощайте, матушка! Где проводница ваша?»
«Эй, Пелагея! Слышишь? Давай-ка подь сюда!»
К ним подошла девчонка, лет десять, чуть постарше,
В домашней крашенине, босая, как всегда…

Во след за нею Чичиков ногой встал на ступеньку,
Перекосивши бричку сейчас на правый бок…
Недолго повозился, усевшись помаленьку,
Совсем готов к дороге, произнести вслух смог:

«А! Ну, вот и хорошо! Пора бы уж и трогать!
Прощайте теперь, матушка!» Пред ними снова путь.
Сегодня Селифан гляделся очень строго,
Что всякий раз случалось, когда виновен суть…

Всю тройку лошадей повычистил заранее,
Хомут одной из них, что ранее был рван,
Теперь зашит искусно, со всяческим старанием!
Был молчалив изрядно и в деле своём рьян.

Похлёстывал коней без речи обращенья
В науку, как обычно, хотя Чубарый ждал
И даже был не прочь послушать поученья,
Пусть даже и ругательно, поскольку уже знал:

В подобном настроении и вожжи ждали ласки,
Ослабленно - лениво тот их в руках держал…
И кнут поверху спин гулял лишь для острастки…
Сейчас же всё иначе. С обиды конь заржал…

Но из угрюмых уст на этот раз все слышат
Обидно-неприятные, тяжёлые слова:
«Зевай, зевай, ворона!» - отменной злобой дышат
Все эти восклицания и кнут, как булава…

Привыкшие совсем к другому обращенью,
Гнедой и Заседатель всё не могли понять
С чего бы это вдруг? В них билось возмущенье,
Теснилось недовольство. Вознице б тому внять…

Его, как подменили: забыл слова степенные,
Которыми частенько двоих тех награждал.
Ни разу не сказал «любезные», «почтенные»…
От этакой обиды гнедой тихонько ржал…

Чубарый же в ответ полученным ударам
По полным и широким частям спины своей,
Раздумывал таким примерно вот «макаром»:
«Эк, разнесло его! Пожалуй, злого злей…

Небось, не ошибётся, где больно точно знает.
Не просто для острастки нечаянно хлестнёт,
Когда бы так, понятно… Любой то понимает!
А он, поди, нарочно под брюхо захлыснёт…»

Тут кучер оборвал все эти размышленья,
Девчонке-проводнице сухой вопрос задал:
«Направо, что ли, будет?» - и тени нет сомненья,
Кнутом куда-то вправо, развилку увидал…

«Нет, нет! Я покажу!» - ответила девчонка.
«Куда? – подъехав ближе, опять спросил её.
«А вон туды теперь!» - взлетевшая ручонка
Сомненья подтвердила. Взглянул лишь на неё:

«Эх, ты! – промолвил грустно – Совсем не отличает
Где право, а где лево…» И снова замолчал…
Поворотили вправо. Там та же грязь встречает,
Хоть день был и хорош, но кто то замечал?

Прошедший дождь взмесил так липко-вязко глину,
Что на колёсах брички уже пуды висят…
Налипла, словно войлок, непросто будет скинуть…
Считай, часа уж три они тут колесят…

Без Пелагеи той не выбраться и вовсе –
Дороги во все стороны, как раки из мешка…
Но она знала путь: «Слышь, дяденька, готовси –
Вон столбовая, видишь?» - взглянув из-под тишка…

«Что за строенье там?» «Трактир, обнаковенно…»
«Ну, что? Теперь мы сами, ступай себе домой!»
Остановил коней без хлопот и мгновенно,
Помог девчонке слезть, качнувши головой…

А Чичиков, достав разменную монету,
Подал ей медный грош: «Держи-ка за труды!»
Довольная, взяла, склонившися при этом
И побрела по грязи, домой ведя следы…

Сообщения из России приводили Гоголя в еще большее смятение. Крестьянские волнения, обострение политической борьбы усиливают растерянность писателя. Опасения за будущее России внушают Гоголю мысль о необходимости уберечь Россию от противоречий Западной Европы. В поисках выхода он увлекается реакционно-патриархальной утопией о возможности всенародного единения и благоденствия. Смог ли он преодолеть кризис, и в какой мере этот кризис коснулся Гоголя-художника? Увидели бы свет произведения лучше, чем «Ревизор» или «Мертвые души»?

О содержании второго тома можно судить лишь по дошедшим черновикам и рассказам мемуаристов. Известен отзыв Н. Г. Чернышевского: «В уцелевших отрывках есть очень много таких страниц, которые должны быть причислены к лучшему, что когда-либо давал нам Гоголь, которые приводят в восторг своим художественным достоинством и, что еще важнее, правдивостью и силой...»

Спор мог бы быть решен окончательно только последней рукописью, но она утеряна для нас, по - видимому, навеки.

4. Путешествие к смыслу

Каждая последующая эпоха по-новому открывает классические творения и такие грани в них, которые в той или иной мере созвучны ее собственным проблемам. Современники писали о «Мертвых душах», что они «разбудили Русь» и «пробудили в нас сознание о нас самих». И ныне еще не перевелись в мире Маниловы и Плюшкины, Ноздревы и Чичиковы. Они, конечно, стали другими, чем были в те времена, но сущности своей не утратили. Каждое новое поколение открывало в гоголевских образах новые обобщения, толкавшие на раздумья о самых существенных явлениях жизни.

Такова судьба великих произведений искусства, они переживают своих творцов и свою эпоху, преодолевают национальные границы и становятся вечными спутниками человечества.

«Мертвые души» - одно из самых читаемых и почитаемых произведений русской классики. Сколько бы времени не отделяло нас от этого произведения, мы никогда не перестанем изумляться его глубине, совершенству и, наверное, не будем считать наше представление о нем исчерпанным. Читая «Мертвые души», впитываешь в себя благородные нравственные идеи, которые несет в себе каждое гениальное творение искусства, и незаметно для себя сам становишься и чище и прекраснее.

Во времена Гоголя в литературной критике и искусствознании часто употреблялось слово «изобретение». Сейчас это слово мы относим к продуктам технической, инженерной мысли, но прежде оно подразумевало и художественные, литературные произведения. И означало это слово единство смысла, формы и содержания. Ведь чтобы высказать что-то новое, нужно изобрести – создать еще никогда не существовавшее художественное целое. Вспомним слова А.С. Пушкина: «Есть высшая смелость – смелость изобретения». Познание тайн «изобретения» – это такое путешествие, которое не сопряжено с обычными трудностями: для него не нужно ни с кем встречаться, не нужно вообще трогаться с места. Можно отправиться вслед за литературным героем, и проделать в воображении тот путь, которым он прошел. Нужно лишь время, да книга, да желание подумать над ней. Но это и самое трудное путешествие: никогда нельзя сказать, что цель достигнута, потому что за каждым понятым и осмысленным художественным образом, разгаданной тайной, встает новая – еще более трудная и увлекательная. Оттого и художественное произведение неисчерпаемо и путешествие к его смыслу бесконечно.

Список литературы

гоголь мертвый душа чичиков

1. Манн Ю. «Смелость изобретения» – 2-е изд., дополн.- М.: Дет. лит., 1989. 142 с.

2. Машинский С. «Мертвые души» Гоголя» – 2-е изд., дополн.- М.:Худож. Лит., 1980. 117 с.

3. Чернышевский Н.Г. Очерки гоголевского периода русской литературы.- Полн. Собр. соч., т.3. М.,1947, с. 5-22.

4. www.litra.ru.composition

5. www.moskva.com

6. Белинский В.Г. «Похождения Чичикова, или Мертвые души» – Полн. собр. соч., т. VI. М., 1955, с. 209-222.

7. Белинский В.Г. «Несколько слов о поэме Гоголя…» – Там же, с. 253-260.

8. Сб. «Гоголь в воспоминаниях современников», С. Машинский. М., 1952.

9. Сб. «Н.В. Гоголь в русской критике», А. Котова и М. Полякова, М., 1953.